план, все потраченные усилия и деньги пойдут прахом, если такое произойдёт. Ни в коем случае такого допускать было нельзя. Нужно было спешить в казарму, долой с чужих глаз, а уж там валиться от жара в постель. Но дело, запущенное им, было ещё не закончено. Он собирался закончить его важным шагом через пару дней. Но теперь, после этого проклятого ранения, ему приходилось всё переигрывать.
— Лаубе! — закричал барон так зычно, что многие бывшие рядом подумали, что с генералом-то всё в порядке. — Прикажите людям остановиться!
— Стой! Стой! — понеслись над ротами крики сержантов.
А капитан тут же подскакал к нему и спросил:
— Да, генерал. Что надобно сделать?
— Сворачивайте сейчас налево.
— Налево? — удивился Лаубе. — Мы идём не к цитадели?
— Нет, ведите людей на главную площадь.
— Да, генерал, — ответил капитан и тут же уехал вперёд.
Будь всё по-другому, он бы ещё повременил, но опять же рана… Сляжет он –и всё дело могло развернуться в обратную сторону, а посему, хоть и летели от местных ублюдков ещё в его солдат камни, хоть и выжигал его жар, он торопился на площадь, чтобы завершающим аккордом завершить своё начинание. А там уже будь как будет.
А главная городская площадь –битком. Рынок, кажется, не работал.
— Идут! — истошно кричали бабы, едва его колонна появилась там. — Идут солдаты!
— Припёрлись сволочи! Чего пришли? — зло орали мужи. Но в драку никто не лез. Да и камни в его солдат в этой толчее прилетать престали.
Там и так было жарко от новостей и разговоров, от криков, что всякий городской крикун мог выкрикнуть с трибуны, коли герольды ему, конечно, позволят. И появление на площади его колонны ещё больше взволновало людей, а уж когда, распихав людей до самой трибуны, солдаты дали путь своему генералу и когда тот поднялся на неё, то люди хлынули к ней, чтобы услышать, что будет он говорить.
Хоть и было это опасно, хоть просили его Хенрик и Максимилиан этого не делать, но шлем он попросил своих оруженосцев с себя снять. Во-первых, чтобы его было хорошо слышно, а во-вторых, чтобы горожане убедились, что перед ними он, живой и здоровый, а не кто-либо ещё.
— Трубач, — собрав все силы, произнёс Волков. — А ну-ка, сыграй, чтобы притихли.
Трубач, верный спутник герольдов, стоял тут же на помосте; он послушно вышел вперед и звонко на всю площадь проиграл сигнал «слушай». После чего отошёл в сторону: говорите.
Волков поглядел в сторону кафедрала, что был за его спиной, –хорошее место, чтобы кинуть болт со стены. А ведь долетит до трибуны. Попасть будет непросто, но долететь –долетит. Да и с близлежащих домов могут выстрелить. Так что тянуть было нельзя.
— Поглядывайте по сторонам, — сказал генерал своим оруженосцам, а сам шагнул вперед. И, постаравшись забыть про боль в боку, сделал большой вдох.
— Честные граждане славного города Фёренбурга, — слабость отнимала силы, вышло тихо; он понял, что нужно прибавить голоса, и стал кричать ещё громче: — я, барон фон Рабенбург, волею Господа нашего генерал Его Высочества Карла Оттона Четвёртого, герцога фон Ребенрее, говорю вам: нынче ночью злоумышленник стрелял в меня, в представителя герба Ребенрее, из арбалета, — по толпе пошёл гул, и ему не разобрать было, что этот гул значит, одобряют ли горожане этот случай или возмущены им, и он продолжил: — а недавно злые люди до полусмерти избили праведного человека отца Доменика, а ещё раньше был осквернён лучший храм вашего города! Осквернён мерзко, изощрённо! — он сделал паузу, так как снова толпа загудела, и на сей раз Волков был уверен, что именно этот гул, гул праведного негодования, и был ему нужен, его-то он и добивался. И теперь барон понял, что не зря он затевал он дела с церквями и монахом, теперь в этой раздражённой толпе находил Волков нужный ему отклик на свои действия. И воодушевлённый этим генерал снова заговорил: — Удалось мне выяснить, что все эти три злодеяния — дело одних и тех же рук!
— И кто же это? — донеслось из толпы.
— Имя! Назови имена!
— Вы просите имена? — он сделал паузу, чтобы услышать, что люди и действительно хотят знать имена.
И тогда он собрал все силы и закричал так, чтобы его было слышно даже на краю площади: — Имя им — безбожники лютеране!
Он знал, что эти его слова толпа примет неоднозначно, многие тут были и сами приверженцами реформации, а многие имели с ними выгодные отношения, но теперь это уже было сказано, и он, напрягая силы, продолжил кричать:
— Это они осквернили ваш храм, они хотели убить чистейшего человека, потому что он монах и потому что он ходил к моим солдатам в казарму читать проповеди!.. Это их особенно злило!.. За это ему поломали кости, вот только испугать отца Доменика им не удалось, он по-прежнему твёрд в вере!..
И снова по толпе волною катится гул, Волков доволен — на рассказы о монахе люди откликались особенно хорошо, и, кажется, пришло время сказать самое главное, и он это сказал:
— Нет еретикам веры, невозможно с ними ужиться в мире и жить, чтобы они не пакостили, ибо не уважают они никого, кроме своего Лютера, сына Сатаны, и бог их — серебро… И посему от лица Его Высочества я говорю: пусть люди истиной веры идут и берут имущество еретиков.
И тут толпа вдруг стихла, стало на площади так тихо, что из дальних рядов донёсся женский крик:
— Что-что? Чего он там сказал?
И барон, осознав тишину на площади, понял, что он попал в самую точку, а потому закричал из последних сил:
— Именем герцога Ребенрее, отныне всякое имущество: хоть дом, хоть скот, хоть телега или одежда… Всякое имущество еретика станет имуществом любого честного человека, который то имущество у еретика заберёт себе, и ни судья, ни бургомистр, ни стража не вправе честному человеку в том препятствовать.
Последние слова он говорил уже тихо, ибо сил не осталось, дышать было нелегко, и посему генерал обернулся к двум герольдам, что стояли тут же на помосте, и тяжело сказал:
— Эй, любезный, повторите то, что я сказал, десять раз — получите
