Там, через две решетки и аллею, мелькали розовые ноги, белые сорочки, брызгал смех. Оттуда неслись задорные выкрики:
— Куда глядишь, зенки нахальные?
— Мал еще глазеть! Приснюсь, родимчик будет!
— Подсадите мелкого, ему не видно!
Пареньки терлись о прутья решетки, щелкали языками:
— Иий-ех, картинка!
— Айда к нам, в догонялки сыграем!
— Эй, Вишня! Портки сзади лопнули!
— Умри, Табак! — Повернувшись к ним, названная Вишня смело вздернула на животе сорочку, а подружки за спиной, перемигнувшись, дружно потянули ее шаровары вниз. Как в песне: «И предстала перед ним». Визгу было! А за аллеей вопили: «Уррра!», молотя ладонями по прутьям. На шум выбежала наконец наставница:
— Безобразницы, что вы себе позволяете, мигом все в корпус!
— А-а-а, они из-за забора дразнятся!
— А сами — зачем выставились?!
Коридор сиял чистотой, певицы забились в келью Ветки, а дежурная дама выносила приговор за озорство:
— Все, кто кривлялся у ограды, останутся без ужина. Если не назовете зачинщиц, то и без завтрака.
Выдавать своих позорно, а самим назваться — нужна смелость. Конечно, вперед выступила Косточка, потому что главная, за ней Вишня, поскольку не отвертишься, а для священного числа и Лара. Открылся карцер — унылое место.
— Здорово повеселились.
— Ага, ты видела, как Табак челюсть отвесил?
— Ну еще бы. В бане не мылся, пупка не видал… Вы с Лаской хорошо придумали — мыть с песней, — улыбнулась Ларе Косточка. — Теперь вы под общей крышей.
Шли дни, сменялись недели. Месяц полевик закончился, начался липец. Учебный год клонился к завершению, близилась урожайная вакация, когда многие отправятся домой.
В Гестеле появились мастеровые в картузах, в просторных серых блузах, с трубками в зубах, инженеры в форменных кителях и фуражках. За Пастырским садом шла спешная стройка — ставили движок внешнего сгорания для электростанции.
Через ворота то и дело въезжали ломовые полки, запряженные тройками тяжеловозов, двухтрубные тягачи с прицепами — везли ящики, известку, камень, черепицу и кирпич.
Толки роились как мухи:
— Тюремный корпус отстраивают.
— А где он такой? — интересовалась Лара.
— За Мертвым садом, там монахов хоронили. Они встают ночами и в кладбищенской часовне служат… Правда, я сама видела! Идут вереницей, в руках свечи, лица белые-белые, одни кости…
— У дворянок наставница новая — жуть! Иноверка, курит как паровик, а ругается — говорят, заслушаешься. За обедом спросила: «А выпить? Что, здесь даже пива не дают?»
— А лунатичка Лис — дочь Бертона! Вселилась со служанкой, вроде белой вейки — в ошейнике. Та спит на полу, у кровати.
— В тюремном корпусе бригада день и ночь орудует. Будет новая лаборатория — сторож сказал по секрету, за две папиросы.
К бывшей монастырской тюрьме, где в старину держали нарушителей церковного устава и еретиков, возили оборудование, катушки электрического кабеля, а кругом высился свежий забор — не подглядишь.
— Ловкач Гуди туда сунулся — уж на что вор, и то поймали, накостыляли по шее. У мастеровых рука тяжелая.
— Страх какой! На кладбище святых сестер что завелось!.. Прямо среди дня — мы с Ниткой зашли положить по цветку на могилы…
— Скажи лучше — с Табаком встретиться.
— …а из кустов свинья как выглянет! И человечьим голосом нам говорит: «Дай кусь!» Мы без памяти бежали, ног не чуя. Наверно, оборотень!
— Нет, это дух монашки. Ее заживо замуровали — согрешила с кавалером. Дух голодный, ясно? Надо отнести туда пирог от ужина.
— Тебе охота призраков кормить? Сама и неси! С пирогом вместе в склеп утащат…
— Возрадуемся, дети мои! — возгласил после литургии Отец Конь. — Несмотря на звездную войну и дефицит бюджета, его сиятельство добился для Гестеля больших ассигнований! В честь этого события назначен благодарственный молебен. Спевка хористов — после ужина.
Шельма звала Ласку к себе:
— Иди, у нас лучше будет!
— Спасибо, нет, я с Ласточкой.
Кроме уроков вещания они встречались в лазарете, куда Хайта водила тайком Пату на поводке. Шельма, тертая жизнью, быстро привыкла к процедурам, а Ласка, слава богу, не видела, как выглядит лечебное животное. Гладила и дивилась:
— Ой, сколько ножек! Она из заморской страны?
— Издали, — уклончиво отвечала Хайта. — Долго ехал!
— Мама, тяа?
— Она говорящая! как здорово! А что она еще умеет?
— Всякое разное. Лучше всех умеет кусь и грызь.
— Скажи: «Пата».
— Я! Пата, я!
Под неутомимым длинным языком и вязкой серой слюной рубцы Ласки отступали, замещались гладкой кожей. Края кривых слезящихся щелей превращались в веки, появились брови и ресницы, но глаза оставались молочными бельмами в красных прожилках. Шельма изучала себя в зеркале:
— Хм, желтуха как будто спадает. Хотя наверняка не скажешь…
Она хитрила, чтобы заплатить поменьше. Но здоровье трудно скрыть — лицо посвежело, кожа расправилась, даже седые волоски растаяли в прическе, к волосам вернулся блеск. Впору снова замуж выйти.
— Лизь, лизь — сорок унция, — скромно пропела Хайта, тоже следившая, как хорошеет рыжая наставница.
— Золотая моя, что так дорого?
— Похороны — тридцать унция. Красный гроб, поющий поп.
Сады Гестеля порой казались Ларе бесподобными, а иногда — стенами, в которых бился ее голос, не находя выхода. На занятиях — хоть с Шельмой, хоть с Отцом Конем, хоть с кем, — одни обручи, никаких шлемов! Дальнее вещание — для тех, кто прошел курс науки, сдал экзамен. Передавать вести по цепочке обручей — значит, раскрыть свои чувства четырем-пяти посредникам, которых ты не знаешь. Старшим вроде Косточки довериться опасно — вдруг разболтают? В девчонках чужие секреты плохо держатся…
А так хотелось крикнуть в эфир: «Огонек! где ты?!»
Прямо хоть крадись к движку внешнего сгорания или генератору электростанции, чтобы прижаться лбом! ДВС не заземлен — стоит на каучуковых подушках, чтоб не трясся…
Подкатила к Безуминке:
— Бези, лапушка, найди его!
Та отвела в сторонку, взяла за плечи:
— Ласточка, на гигаине было проще, там половина вещания — треп. В прямом эфире слухачей навалом. Кроме дежурных, сидит группа на прослушке нелегалов. Еле-еле не по службе перемолвишься. К тому же я с батальонными мало знакома — кому верить?.. Одно скажу — Удавчик в деле, в каком-то ведомстве, но не у Бертона.
