С леденящей кровь настойчивостью Том всматривался в эти картины и сумел разобраться даже в том, как секуриты шли по его следу еще там, на Земле. Пусть немного отставая – на пару шагов, на несколько недель или пару месяцев, – но все же шли, не останавливаясь и расправляясь со всеми подряд… Даже Чифа из Кейпа, даже того негра, которому Том продал бати-бот, украденный с подводной станции. Лишь более ранние контакты Извекова они оставили без тяжелой и мучительной казни подозреваемых… Так, кажется, Нго все же выжила после их допросов и пыток, и Ларису они пощадили… Впрочем, у нее оказалось алиби, потому что Лета, дрянная девчонка, все же позвонила тогда, когда они с Вешкой ели борщ на кухне Ларисы в Ярославле…
Это было ужасно. И Том отчетливо понимал, насколько он теперь виновен в гибели всех этих людей. Хотя все эти ужасы творили секуриты, охранники – мать их! – защитники установившегося на Земле режима, блюстители статус кво, держатели права… Хотя ни при каком праве не могло быть того, что они творили.
Вот тогда-то Том и начал ненавидеть их по-настоящему. Прежде у него не было настоящей ненависти ни к секуритам, ни к мекафам, хотя он и воевал против их армии, хотя он похоронил многих товарищей и сам только чудом остался жив, но ненависти в нем тогда не возникло. Зато теперь он знал, что ненавидит и что это чувство теперь в нем не исчезнет, не вытравится, сколько бы жизни ему ни оставалось, сколько бы он ни протянул в этой ловушке.
И еще он очень хорошо понял: эти звери в человечьем обличье убивают, потому что боятся, что… нечто, что есть в нем, Томазе Извекове, передастся остальным. Хотя как это могло бы быть и почему, по-прежнему оставалось для него загадкой. И он не очень-то хотел ее разгадывать, но в то же время понимал, что разгадать ее теперь придется. Потому что это его таинственное, необъяснимое и непонятное свойство было, кажется, тем единственным оружием, которым он мог с ними за все посчитаться, а если удача окажется на его стороне, то и победить их… Какой бы безнадежной и призрачной эта победа ему сейчас ни представлялась.
А потом он и думать перестал, просто спал, спал, спал… Даже не отдавал себе отчета в том, что и во время этого сна что-то пил, что-то пытался жевать, выбираясь из своего кокона, свитого из одеял. И частенько так получалось, что он и засыпал снова с пищей во рту, не успев даже проглотить ее. И чуть ли не с омерзением потом полупросыпался, как теперь вошло у него в привычку, ощущая остатки пищи на холодном, сухом и жестком, как наждак, языке.
Еще он все время мерз. Да так, что иногда его словно бы оставляла жизнь. Как в лесу, когда он скрывался от секуритов… Нет, еще больше, чуть ли не умирая, особенно когда спал. В какой-то момент ему стало казаться, что он стал настоящим экспертом по части замерзания. Он научился определять и меру холода, и даже как бы его вкус, и мог легко определить, какие именно части тела у него замерзли сильнее, а какие еще могли двигаться. И каким-то странным образом он направлял туда, где холод становился смертельным, чуть больше крови, чтобы все же поддержать в этих тканях жизнь, чтобы не случилось какого-нибудь некроза. Это было бы… неприятно. Именно что неприятно – на большие эмоции он был уже не способен.
Но потом стало понятно, что и это соображение, о собственном уважительном отношении к холоду, оказалось самонадеянностью в чистом виде, потому что стало еще холоднее, еще страшнее, еще безнадежнее. В итоге он уже не понимал, зачем же все-таки просыпается, зачем еще существует и последними, остаточными усилиями воли пытается поддерживать в себе жизнь…
В какой-то момент он с тоской придумал, что мог бы, наверное, выжить, если бы за ним следил кибермед. Но этого допустить было нельзя. Кибермеды все и всегда были слугами тех, кто его разыскивал, кто хотел превратить его в лабораторную крысу. И если бы за ним следила эта умная и почти заботливая машинка, он бы, без сомнения, уже был обнаружен. А так, как получилось, было все же лучше. Пусть он даже умрет при этом…
А потом вдруг он стал просыпаться. Сначала, опять же, как ребенок, на несколько минут, может быть, на пару мгновений, когда мог смотреть по сторонам и почти понимал, что видит стены и потолок своего бункера, своей норы… И лишь спустя еще несколько дней он понял, что его во всем этом окружении смущало сильнее всего – запах! Тут, где он находился, стоял такой запах, что если бы он последние… дни, недели?.. Если он бы это время хоть что-то ел, а не пил только воду и соки, его бы, конечно, рвало. Да так, как ни от одного отравления, может быть, не рвет. Он бы просто наизнанку вывернулся…
И вот тогда случилось самое непостижимое. Он вдруг понял, что кожа теперь лежит на нем каким-то странным и страшным покрывалом. Обвисшая, обмотанная вокруг него, она теперь казалась чужой и мучительной, как гроб, в котором похоронили живого еще человека. И почти такой же непреодолимой, как гроб, который глубоко закопали на кладбище…
Наконец он понял, что голоден. Зверски голоден. И еще ему хотелось пить. Но с этим, кажется, было легче. Он будто бы плавал в каком-то бульоне и мог еще потерпеть с питьем… Хотя нет, пить все же хотелось больше, чем есть… А еще ему хотелось лодироваться. Заползти под машинку и включить ее на максимальную скорость и на неопределенную по продолжительности программу загрузки. Кажется, сейчас, в том состоянии, в каком находилось его сознание, он бы выдержал часов пятьдесят кряду, а может, и больше.
Вот тогда-то он и проснулся окончательно. На нем висела его прежняя кожа, но пахла она отвратительно, была грубой, жесткой и закрывала от него мир. Он даже свет от технической лампы в дальнем углу своего бункера видел теперь как-то смутно. Поразмыслив, он понял, что это – замутневшая роговица глаз, которая осталась от его прежнего тела. «А что же у него нового?» – подумалось едва ли не с интересом.
И тогда, собравшись с духом, заставив себя больше не ждать, не покоиться в живом гробе своего прежнего тела, он попробовал… Да, как птенец из яйца, он стал выбираться наружу. Сначала, преодолевая привычную уже слабость, все же сумел согнуть одну руку и попытался разорвать кожу на груди. И лишь спустя бесконечные часы… или минуты… он понял, что это ему вряд ли удастся. Тогда он заставил себя шевелить ногами – сильно шевелить, отчаянно. Вот тогда-то где-то в паху кожа у него и лопнула. Он понял это по внезапному удару, который нанес ему воздух и от которого он, как оказалось, отвык. Тогда он заставил свою руку согнуться куда-то вниз и обнаружил, что там, где он теперь чувствовал воздух, есть рана… Нет, не рана, потому что боли в том месте не было. Вернее, боль была во всем его теле, но какая-то трещина в его – его ли? – теле все же имелась. Он потянул за края, пытаясь их раздвинуть, и понял, что отрывает от себя эту старую, жесткую кожу.
