Вячеслав Железнов - Р.А.Ц.

Тварь заметалась среди опешивших бойцов, очень низко, наподобие земной техники смершевцев, и каждое движение когтистых лап раздавало страшные оплеухи, разбрасывало четырехсоткилограммовых бойцов как котят. Более того, на когтях заплясало бледное синее пламя, отчего они со скрежетом разрывали закаленные бронещитки — а у Мринна совсем не оставалось сил, чтобы вновь активировать негатор.

Небрежный взмах суставчатой насекомьей лапы отправил его на встречу со стеной тоннеля, он неловко сполз по гладкой древоплоти и завяз в перекрученных обломках носилок, слабо шевеля конечностями как крупный замороженный жук. Но когда от совсем ожившей твари полетели клочья синего огня, запросто проедающие противопульные щиты, лич, нет, сейчас — сержант Шварц, приказал себе встать. Сил по-прежнему не было, он жутко оскалился, через разорванную щеку дико сверкнули обломки белоснежных зубов — и он с натугой крикнул внутрь себя: 'Вста-ать!'

Что-то хрустнуло. Чувствуя себя так, словно во всем теле медленно крошатся в песок его кости, Мринн шагнул вперед. Тварь немедленно отреагировала на нового противника, оценила его и признала опасным. Все подвижные червеобразные отростки на ее теле вдруг направили свои концы к Мринну, и с них сорвалась волна того же прозрачного синего огня, только не отдельными клочьями, атакующими разом множество целей, а единым солитоном, вобравшим в себя всю мощь этого вида боевой магии. В нем бессильно гасли трассеры очередей, а вольфрамовые сердечники пуль распадались бенгальскими огнями, искрами плазменной сварки. Огонь прянул вперед, почему-то миновал свою неуловимую цель, прозрачно-искрящейся волной прокатился до самого конца туннеля и удалился во тьму большой каверны. Странное дело — он словно бы погряз во мраке, не осветив и пяди стен или потолка.

Мринн никак не успевал увернуться от волны, даже на сверхскорости, однако за миг до того как его поглотило бы бушуюшее сапфировое плямя, он сделал что-то, чему внятного названия не дал бы и сам. Он словно обернулся вращающейся дверью, если попытаться подобрать человеческую аналогию, и в эту дверь со всей дури ухнул разбежавшийся противник, а дверь, провернувшись, еще и как следует поддала ему под зад.

Еще один скользящий шаг. Лич неимоверно удлинившейся рукой в обрывках собственной кожи схватил тварь за горло, рывком подтянул себя к ней и… обернулся языком чернильной тьмы, клубом беспросветно-черного мрака. В тоннеле было и так темно, но эта тьма была чем-то иным. Казалось, она разом вмещает в себя даже и свет, потому что неким невообразимым способом освещала пространство — будто Мринн явился огоньком огромной свечи. Черной свечи.

Затем этот огонек коснулся твари, и она без следа канула в него, как песчинка в чернильницу писаря, растворилась, как сахар в крутом кипятке. Мир моргнул, а на изъеденный ноздреватый пол бессильно опустилась фигура лича с обгорелыми обрубками крыльев.

Несколько тягостных секунд недоуменно глядели разбросанные бойцы на него, не в силах осознать, что все уже кончено. Впрочем — нет. Только-только радость и облегчение начали разгораться в их взглядах, как позади послышался некий звук. Звук был таков, что в людях встрепенулось что-то додревнее, архетипическое — так, наверное, вздыбливалась шерсть на загривке мохнатого пращура, услышавшего ползущее под его деревом нечто. Невыразимо отвратительный, мерзкий, сосущий влажный всхлип, настолько далекий и чуждый всему живому, что показался абсолютной антитезой таким понятиям, как жизнь, радость и тепло.

Спустя миг из-за поворота туннеля, выводившего к темному озеру и зловещей стене с глифами, вылетела волна вставшей на дыбы воды. Воды ли? Скорее, жадной, жаждущей тьмы, жидкой концентрированной боли, дистилята абсолютного страдания. И никто из группы не успел и пошевелиться, как волна рывком поглотила их всех. Лис еще успел подумать: 'Разбудили…', после чего его сознание померкло задутой свечой.

Где-то вдали, в пещере на склоне высокой горы, раздался отчаянный крик, что-то золотисто-белое мелькнуло и пропало, а камень еще пару секунд колыхался упругими волнами отдачи.

В ЦБУ было не особенно тихо, вечный шелест вентиляторов, голоса людей, клики клавиш и еще десятки и сотни прочих шумов сливались в общий приглушенный гул, по тону которого легко можно было судить о текущей обстановке. Но работающим в зале боевого управления он был уже так привычен, что считался тишиной. И потому вскрик одного из операторов не остался незамеченным. Поскольку главный экран ничем серьезным занят не был, оператор счел возможным вывести на него увиденное.

С многометрового экрана высокой четкости словно бы прыгнула людям в лицо стремительно увеличиваемая спутником картинка. Продукт шестого передела, камера сверхвысокого разрешения позволяла читать книги на земле, и тем ярче представала перед людьми потрясающая воображение картина. Что им были сейчас все учащающиеся толчки, грозившие слиться вскоре в одно непрерывное землетрясение, когда где-то там происходило такое?

…протянулась на сотню с лишним километров свивающаяся в кольцо полоса света чистых спектральных цветов, горизонтальная радуга без дождя, застывшая aurora borealis немыслимой чистоты и интенсивности, настоящая музыка в свете. Эх, видел бы Скрябин это грандиозное действо! Вот она, мистерия материи и духа!

Эта полоса раскрывала перед зрителями величественную картину иного мира — гордого, холодного, сурового. В невероятно прозрачном воздухе вдали виделись исполинские горы, на девять десятых покрытые белизной вечных снегов. Горы бережно держали в ладонях маленькие уютные долины и необозримые предгорья, утопающие в зелени, зелено-желто-коричневые подножья гигантов простирались за пределы видимости, кое-где прорезаемые хрустальными водами рек и ручьев, а за ослепительными зубчатыми ледяными коронами смутно просвечивали туманные очертания таких силуэтов, что горы видимые представлялись холмами в тени Эвереста.

Сердце пело от восторга при виде этого небывалого зрелища, душа вскипала искристыми пузырьками радости и едва не уносилась вдаль на выросших вдруг широких крыльях. Кто-то почти простонал:

— Горный Мир!

Это было похоже на сон, волшебный сон, из тех, что видят малые дети, еще не заскорузнувшие в своем панцире — и столь же волшебно было движение по эту сторону кольца. Оно не являлось порталом, грубо и безжалостно сминающим плоть пространства, не было и переходом, это пространство попросту разрывающим — скорее, кольцо радуги походило на бархатный занавес, деликатно и соразмерно отдернутый, дабы зреть, восхищаясь, красоты иных миров, на проталину во льду, открывающую текучие воды, сливающиеся в одно целое. Отовсюду к проталине летели тысячи и тысячи белых огоньков и вблизи от нее оборачивались знакомыми очертаниями оннов — исконных владетелей этого мира. Онны летели и летели, словно шел параллельный земле снегопад, даже буря, хлещущая мириадами снежинок. Снежинки влетали, не останавливаясь, в радужную ленту и пропадали в ней, словно бы истаивая в ее теплом сиянии — а на той стороне становилось одним огоньком больше.