Тимоха покраснел еще больше, хотя казалось, что больше некуда.
Данила усмехнулся про себя. Интересно получается. Парень рубится лихо, скорость движений у него почти как у дядьки Еремея. Боец прирожденный, не одного мута в свои семнадцать уже успел отправить в Край вечной войны. А с симпатичной девкой взглядами пересечется — и краснеет, глаза отводит. Бывает же…
Заказ принесли быстро. На больших старинных блюдах, сработанных из серебра, дымилось мясо, покрытое аппетитной корочкой, в обрамлении искусно разложенного гарнира. Пока что в крепости не голодали. Подземные оранжереи и инкубаторы исправно поставляли на стол кремлевских жителей все необходимое. Другое дело, что давно уже был выработан ресурс аппаратуры, обеспечивающей свет, подачу воды и отвод отходов в Москву-реку. Всё чинено-перечинено, и недалек тот день, когда кузнецы уже не смогут выковать новых деталей для машин по причине отсутствия как необходимых материалов, так и понемногу утрачиваемых навыков.
Из поколения в поколение передавали мастера своё искусство, и лишь чудом пока не прервалась та ниточка, связывающая далекое прошлое и мрачное настоящее. Потому что и мастеровым в последнее время приходилось подниматься на кремлевские стены с оружием в руках. И гибли они так же, как и остальные жители Кремля. Прибавить к тому болезни из-за духоты и токсичных испарений в подземном городе, аварии в производственных помещениях, гибель в рейдах, когда дружинные брали с собой специалистов для разборки найденных биороботов на детали. Погибали мастера — а вместе с ними умирало старинное искусство ремонта древних механизмов…
Данила взял в руку небольшую деревянную кружку, поднялся с лавки. Следом за ним встали со своих мест дружинники. В трактире как-то разом повисла мертвая тишина.
— За тех, кто не с нами, — коротко сказал Данила.
— За тех, кто лег навечно под кремлевскими стенами, — эхом отозвался Степан.
— За наших товарищей, — в один голос негромко произнесли остальные.
Тяжелый ритуал дружины… Слишком часто в последнее время приходилось произносить им эти слова. Слишком часто…
Выпили не чокаясь. Сели. Помолчали минуту. Всё. Исполнено как положено. Теперь время тризны. Хорошо, что девчонка на сцене с инструментом, может, сыграет что сообразно моменту.
Данила подозвал пацаненка-приемыша, сироту, которого приютил Барма. Дал берестяное колечко.
— Это тебе, — сказал он. И протянул еще одно. — А это отнеси той, что на стуле сидит. Пусть споет что-нибудь… — Он неопределенно покрутил пальцами в воздухе и, найдя слово, добавил: — Душевное.
Пацан кивнул, сбегал к сцене. Протянул девушке деньгу, сказал что-то. Та хмыкнула, покачала головой так, что мотнулась из стороны в сторону грива тяжелых волос, сказала тихо, но Данила услышал:
— Оставь себе. Так спою. За поминальные песни денег не берут.
Провела рукой по струнам и запела. Голос певицы был приятным, но в то же время в нем чувствовалась спокойная уверенность бывалого воина, не понаслышке знающего, что такое боль и смерть:
Ой, ты, коршун, надо мной не кружи,
Песню смерти мне напрасно не пой —
Ветер буйный, милый друг, укажи
Добру молодцу дорогу домой.
Ох, не ждали мы беды до поры,
Но нежданная приходит беда…
Налетела из-за черной горы
Ненасытных тварей злая орда.
Данила знал эту песню. Говорят, ее сложили еще до Последней войны. А еще говорят, что последняя строчка второго куплета менялась неоднократно. Враги-то были разные. А песня — одна на всех. И горе тоже одно на всех. Полной мерой, во все времена…
А мой милый ускакал далеко
На горячем беспокойном коне,
И не знает он, что льется рекой
Кровь горячая в родной стороне.
Где лежит твой путь, мой друг дорогой,
Где твоя непобедимая рать?..
Лишь успел бы буйный ветер степной
Эту песню для тебя передать…[2]
Диковинный инструмент давно замолчал вместе со своей хозяйкой, окончившей песню. А дружинникам все еще слышался свист стрел, лязг мечей об усиленные железом дубины нео и голос девушки, шепчущей ветру о своей беде.
— Не вернется ее парень, — громко вздохнул Тимоха. — Далеко поди забрался. Убили небось его нео, вместе с ратью вырезали.
Данила перехватил взгляд певицы — словно две молнии цвета неба прилетели со сцены. Тимоха, понятное дело, имел в виду героиню песни. Но, видать, слова дружинника задели в девушке что-то глубоко личное.
Тимохе-то все по барабану, не видит ничего. Упер подбородок в кулак, в одну точку уставился, кручинится под впечатлением песни. Да только, похоже, песен сегодня больше не будет. Девушка порывисто встала со стула, подхватила свой инструмент, собираясь уйти…
Данилу опередил Степан. Старый воин — мудрый воин, причем не только в войне, но и в делах житейских. И со слабым полом у него опыту сильно больше. Данила-то в этих вопросах, положа руку на сердце, недалеко от Тимохи ушел. И старше он всего-то на два года.
— Не уходи, красавица!
Голос дружинника был громким, чистым. Не зря он в десятниках ходил. Таким, наверно, мог быть голос Царь-пушки, вздумай она заговорить. Не захочешь — остановишься.
Девушка невольно обернулась.
— Поминальная песня была чудо как хороша, — продолжал Степан, для солидности поднявшись с лавки и степенно оправляя рукой усы. — Души погибших будут довольны. Уважь теперь живых, спой былину какую-нибудь, коли не спешишь сильно.
Девушка явно колебалась.
— Не откажи, сделай милость, — добавил Степан голосом, в котором мед искусно смешался со сталью, да так, что стали и незаметно — словно меч в бочке сладости утопили. Хоть и не видать его, а он есть. Как такому противиться?
Кивнула красавица и вновь уселась на стул. Провела рукой по струнам, словно погладила. Инструмент промурлыкал что-то невнятное, словно домашняя кысь. Данила наморщил лоб. Как же называлась в старину такая округлая балалайка? Гитарна, что ли? На картинке древней видал такое — сидят мужики у костра, автоматы на коленях держат, а у одного такая вот гитарна в руках. А вокруг деревья мертвые, развалины, скелет мута какого-то неподалеку валяется. Видать, уже после Последней войны ту картинку рисовали…
Девушка тем временем перестала гладить инструмент и внезапно ударила по струнам, прервав Даниловы мысли…
В годы славные, стародавние,
В стольном городе, во Москве,
Жил лихой купец, добрый молодец,
Без тяжелых дум в голове.
Жил он без забот, жил он без хлопот,
Знать не знал про грусть да печаль,
Но вот безделица — красну девицу
Раз он в пятницу повстречал.
Сердце дернулось и упало вниз,
Кровь к лицу горячей волной,
А она прошла, взглядом обдала,
Как речной студеной водой…
Внезапно Даниле почудилось, что он уже слышал однажды этот голос. Причем не здесь, не в Кремле, где родился и вырос, а где-то очень, очень далеко… Там тоже была пожухлая трава под ногами, деревья, свернутые мутациями в причудливые и жуткие спирали, чудовища, притаившиеся в темноте, жаждущие теплой человеческой крови. Но там на нем не было доспехов, лишь кожаная куртка со вшитыми в нее ненадежными защитными пластинами. И потертый автомат вместо меча. И странного вида коробочка в руке, из которой лилась песня, заполняя собой весь мир — от отравленной земли до тяжелого, свинцового неба: «Каждая птица ищет чистое небо… Каждое небо ждет свои крылья…»
