Марина одернула свитер, подняла с пола камень.
— Убей его.
Киркоров прекратил слепую пляску и опустился на колени в сыром углу. Марина шагнула к нему, поднимая камень.
— Темнота, — бормотал Киркоров, щупая руками значок, но не решаясь вынуть его. — Шлюха дикаря погрузила в темноту.
Марина опустила руку.
— Лучше быть шлюхой дикаря, чем предателем.
Но Киркоров не слышал ее, бормоча в углу про темноту, обступившую со всех сторон.
В застенок вбежал стрелок. Замер, глядя на Марину, стоящую с камнем в руке.
— Что за хуйня? — вскрикнул он, выдергивая из кобуры пистолет. — И отлучиться нельзя.
— Боец, угомонись, — поспешил крикнуть я. — Певец Армии пытался изнасиловать заключенную.
Стрелок взглянул на Киркорова, выругался.
— Ты, — обратился к Марине, — положи камень и отступи туда.
Та благоразумно выполнила распоряжение.
Стрелок помог Киркорову подняться, вывел из камеры. Загремел ключами.
— Давай к выходу, куриная слепота.
Щелкнул выключатель, лампочка погасла; мы с Мариной остались в темноте, схожей с той, в которую только что погрузился Киркоров.
10. Побег
В круглом окошке под самым потолком — свет. Значит, утро. Начало нашего с Мариной последнего дня. Начало конца.
Кто-то тяжелый навалился на меня, придавил к настилу. Я увидел казнь — как это будет: плотные ряды стрелков, ухмыляющегося Лорд-мэра, палача в противогазе, слепого Киркорова, поющего фальшивым голосом. Марина, ну зачем мы пришли в резервацию?
Я приподнялся на локтях. Марина лежала на спине, глядя в потолок. Луч света застрял в ее волосах.
— Марина.
— Андрей, я не хочу ни о чем говорить и думать.
Отвернулась к стенке.
Понятно. Мне не впервой дожидаться казни, и то на душе паршиво. Разве к этому можно привыкнуть?
Почему саднит рука? Ах, да, вчерашнее посещение Киркорова… Я закатал рукав — синий след от моих же зубов, кожа вспухла. Пальцы с трудом сжимаются в кулак. Как такими держать заточку?
Держать заточку… Это мысль игрока во мне, жителя Русских Джунглей. Целая жизнь — даже чуть больше, чем жизнь — прошла с тех пор, как я встретил Марину на Поляне. И вот теперь мы умрем, и мое умение орудовать заточкой не поможет.
Черт! Неужели нельзя думать о чем-то другом, кроме как о смерти?
Каково это — сорваться в бездну с петлей на шее? Что будет там, за гранью?
Опять эта грань! Я уже думал о ней, после приговора трибунала, лежа на постели в квартире конунга Артура.
Что будет там, за гранью?
— Ничего не будет.
Я вздрогнул — Марина прочла мои мысли.
— Ты сказал это вслух, дурачок. За гранью ничего не будет. Теперь я это точно знаю.
— Знаешь? Откуда?
— Знаю — и все.
Она заплакала.
— Андрей, я не хочу умирать. Не хочу в пустоту, не хочу стать пустотой. Я хочу родить нашего малыша, кормить его грудью, беречь.
— Так и будет…
— Так и будет, — передразнила Марина. — Зачем ты лжешь? Как лгал Христо. Серебристая Рыбка?! Одна ложь! Вот она, Серебристая Рыбка, — она ткнула себя пальцем в живот. — Вот он — новый мир! А завтра его не станет.
Ее слова, как плети.
— Замолчи, — закричал я. — Закрой пасть, глупая баба! Я же сказал тебе — мы не умрем, значит, так и будет.
Она принялась размазывать по щекам слезы.
Я вскочил, вцепился в решетку.
— Эй, там! Караульный! Караульный, мать твою!
Ключ заворочался в двери.
— Че ты орешь, гнида? — рожа стрелка была помятой, как после сна на горохе. — Арматуры отведать захотел?
— Боец, — взмолился я. — Выслушай, брат. Мне надо поговорить с отцом Никодимом…
— А с хуем тебе не надо поговорить?
— Постой, брат. Я друг главы ОСОБи, однажды спас ему жизнь, он не откажет. Передай.
Дверь стала медленно затворяться.
— Я заплачу тебе! — заорал я.
Дверь с лязгом закрылась.
— Ничего, скоро он принесет еду, и тогда я попробую еще раз.
Марина с презрением посмотрела на меня.
— Чего ты? — от бессилия я разозлился. — Вчера ты как будто была готова достойно умереть вместе. Или жалеешь, что не приняла предложение Киркорова?
— Пошел ты.
Марина снова отвернулась к стене, чтобы пролежать так до самого вечера.
Вечером стрелок принес жратву, и я не заговорил с ним. Молча принял миску. Марина из своей ниши сверкала глазами и тоже молчала, пережевывая тварку.
Когда стрелок забрал посуду и направился к двери, нестерпимо, до дрожи, захотелось крикнуть: «Постой!», но я не крикнул, провожая взглядом нашу последнюю надежду на спасение. Погас свет, хлопнула дверь. Вот и все. Дальше — только ночь и казнь.
— Упрямый осел, — раздался в темноте голос Марины (в нем не было злости — только усталость).
Да, Марина. Я знаю.
Она снова заплакала, и я от бессилия снова прикусил свою руку.
Боль снимает боль. Одна боль убивает другую.
Кап-кап. Я представил, как ржавые капли разбиваются о камень. Одна капля, другая, третья… Дыхание Марины ровное, тихое: спит. Кап-кап. В окошке — несколько колючих морозных звездочек: значит, ночь. Капля набухает где-то на потолке, становясь все грузнее, наконец, срывается, ударяется о пол — кап! — разлетается на мельчайшие брызги. Тьма, ни зги не видно, но я-то знаю, что так оно и есть.
Киркоров стоит перед вальяжно развалившимся в кресле отцом Никодимом. На одном глазу певца Армии — черная повязка, на другом — нарост запекшейся крови. У отца Никодима почему-то нет бороды, и он одет в халат сотрудника ЯДИ прикрытия.
— Ты просрал испытание, непретендент. Стрелком тебе не бывать.
— Ваш крест, я не за тем пришел к вам. У меня есть информация, которая может вас заинтересовать.
— Едва ли.
— Это касается возрожденцев.
Лицо отца Никодима вытягивается, становится серьезным.
Муть обволакивает говорящих, слышен только голос Киркорова:
— Я вижу всполохи, ваш крест. Они кричат мне, что я люблю петь, люблю славу. И это правда. Резервация не вытравила из меня певца. Позвольте мне служить вам, служить Армии тем, что я умею лучше всего.
Малышка, я твоя мышка,
Летучая мышка
И я тебя съем.
Счастье, зайка моя,
Лишь передышка
Единственная моя.
Пение Киркорова невыносимо. Замолчи.
