«Черт знает что, сэр Майкл! Вы уже и забыли о тех временах, когда не знали, куда девать руки при разговоре. Какой конфуз! Нет, это ж надо! Невозможно сделать даже простейшую вещь — принять „зеркальную позу“ — без того, чтобы не выглядеть идиотом. Ну, бабка, что значит порода! Так квалифицированно возить собеседника мордой по столу, что даже и не понять, как это делается».
— Благодарствую, старшина Михаил, много ты нам интересного поведал. Чаю, шумно тут у нас станет, если воинская школа появится. По правде сказать, старикам молодые голоса всегда в радость, приятно, когда своими глазами продолжение жизни видишь. Однако же время позднее, не откажешься ли вместе со своим десятником разделить с нами трапезу?
«Нет, это уже садизм! Застольного этикета нынешних времен даже я не представляю, но ничего хорошего ждать не приходится. Семь шкур спустит и голым в Африку… Простите, лорд Корней, но я иссяк».
Мишка резко расслабился, и ему показалось, что он оплывает на лавке, как свеча.
— Фу-у, баба Нинея, пожалей, не могу больше!
— Наигрался, значит, в посла?
— Я не играл, непривычно просто…
— А если непривычно, значит, играл. Ничего, Мишаня, дети только думают, что играют, а на самом деле учатся жить.
— Как хоть получилось-то?
— Хорошо получилось, и в княжеском тереме не осрамился бы. И говорил все правильно… Почти.
— А что неправильно-то?
— Пыжиться не надо было, — Нинея снова медленно преображалась из Владычицы в добрую бабушку. — Тебе тринадцать, так и будь тринадцатилетним. Будь самим собой.
— А кем же я был?
— А ну-ка расправь усы, — неожиданно предложила волхва.
— Так у меня нету еще…
— А если бы стал расправлять, было бы смешно?
— Конечно!
— Вот так же смешно, и когда мальчишка смысленого мужа изображает. Говорил ты хорошо, слушать было приятно и смотреть на тебя было приятно. А вот когда ты со мной в благообразии соревноваться надумал, стало смешно. Потому что говорил ты от души, то, во что верил, то, что для тебя само собой разумеющимся было. А потом стал играть в того, кем ты на самом деле не был. И стало тебе трудно, и говорить ты стал плохо, и устал быстро.
«М-да, сэр, не очко меня сгубило, а к одиннадцати туз! И добавить к этой крылатой фразе нечего».
— Но учиться-то этому надо? Как же учиться, если не пробовать?
— Правильно, Мишаня, учиться надо, но не с внешности начинай, а с внутренней сущности. Ощути себя наследником древнего рода, продолжателем дел славных предков, частицей великого народа славянского, внуком Божьим! Возгордись этим и тут же смирись. Смирись с тем, что ты не волен ни в своих поступках, ни в поведении, ни в речах, ни во внешнем виде. Смирись с тем, что всегда и во всем, даже в мелочах, даже в самое краткое время, даже тогда, когда тебя никто не видит, ты должен быть достоин своего места в жизни, как бы трудно это ни было. В любых бедах: болезнях, поражениях, скудости, отчаянии — сумей соблюсти достоинство. Тогда спина сама выпрямится, и голова поднимется, и о руках думать не нужно будет, и каждый увидевший тебя все поймет без слов. Это трудно, очень трудно, иногда невыносимо, но если в народе нет таких людей, не будет и ничего вообще.
«Прямо по Гумилеву: „Будь тем, кем ты должен быть“. Только не та сейчас на Руси фаза этногенеза. Промахнулись вы, мадам, лет на шестьсот, минимум. А может, и не промахнулись, а совершенно правильно чувствуете недостаток пассионариев — носителей императива: „Будь тем, кем ты должен быть“?»
— Я тебе сейчас кое-что скажу, Мишаня, — продолжала Нинея. — Один раз, и никогда этого больше не повторю. А ты подумай, как мне трудно это говорить и кем бы я была, если бы не смогла этого сказать. Ты знаешь, как я отношусь к киевским князьям. Ольга… Сука киевская… Баба, потерявшая мужа, — вдова. Что она может? В траур облачиться, вопить о возмездии, рыдать по покойнику, рвать на себе волосы… А она встала во главе войска и… И повергла княжество древлянское!
Еще она была матерью славного воина. Победителя хазар, грозы степняков, ужаса Царьграда. Что должна делать мать такого сына? Гордиться, хвалиться перед другими матерями, радоваться его славе… А она, считай, что своими руками… Знала, что ждет его засада, и ничего не сделала, чтобы спасти. Сидела и ждала, когда принесут весть, которую она и так знала, еще до того, как все случилось. Но так было нужно. Потому что не князем он был, не властителем. Воинственным бродягой, подобным морским конунгам у нурманов. Храбрым, удачливым, но не способным управлять ничем, кроме своей дружины. Просто военачальником, равнодушным к делам власти.
И Ольга его приговорила. Мать! Сына! И перед ней склонились мужи, не верившие в то, что женщина может ими править. И она воспитала Владимира. Сына рабыни! Воспитала великим князем. Чего ей это стоило, знала только она одна, никто не видел, что творилось у нее в сердце. И потому она победила! И это была цена за то, что Рюриковичи встали во главе великой державы. Меньше чем через сто лет после Ольги короли и императоры просили руки дочерей князя Ярослава. Великая Русь пошла не с Рюрика или Олега, а с Ольги. Вот, Мишаня, какие бывают сто лет! Вот какие нужны для этого люди!
«Делай, что должен, и будет… Да, едрена вошь, БУДЕТ! Потому что ты ДЕЛАЛ!»
Нинея замолчала, опустив голову. Молчала долго, а когда подняла голову, Владычица уже окончательно исчезла. Снова перед Мишкой сидела добрая и мудрая баба Нинея.
— Славушка, ты-то что из нашего разговора понял?
— Мне Минька… — Роська снова шумно сглотнул и попытался встать, но Нинея жестом остановила его. — Мне Михаил давеча сказал, что учиться всю жизнь нужно. Я думал, он пошутил, а оказывается, правда. А еще он говорил, что раб врет, а воин — никогда. А я думал, что иногда если нужно, то можно. А выходит, что нет… А что, князь Владимир и вправду сыном рабыни был?
— Умен у тебя десятник, Мишаня, даже удивительно.
— У него хороший наставник был.
— Дураку любой наставник не впрок, — Нинея повернулась к внучке. — А ты что скажешь, Красава?
— Мишане бы еще шубу соболью, перстни с каменьями да сапожки красные. Вот бы он тогда красавец был! А я бы, как выросла, на нем бы женилась!
Смеющуюся Нинею Мишка еще не видел. Улыбающуюся — да. Усмехающуюся — тоже. А вот хохочущую, утирающую слезы и хлопающую себя ладонями по коленям, — нет.
Потом был шум, гам, детская возня, хохот — Нинея (или все же Красава?) «отпустила» своих внучат, а Мишка с Роськой принялись раздавать привезенные из Турова подарки. Мишка с удивлением смотрел на своего десятника. Роська, видимо, впервые в жизни принимал участие в таком мероприятии и был счастлив, кажется, больше всех шестерых детишек, вместе взятых. Каждая детская улыбка, каждый радостный вопль словно впитывались в него и накапливались, как в каком-то неизвестном науке аккумуляторе. Бывший Никифоров холоп прямо-таки светился от этой «конденсированной радости».
