— И чем же мы такие варвары?
— О, пришлось бы долго перечислять.
— Допустим. Даже уверена, что это так. Разные народы, тем более если это народы, обитающие в разных мирах — разные традиции. Но для нашего уклада ты произнёс вещи недопустимые. Впрочем, я понимаю, в чём тут дело.
— Я потому и задал этот вопрос тебе, а не кому-то ещё.
— Разумно, — она снова улыбнулась, отворачиваясь. — Но я охотно объясню тебе. Императорская власть священна. Она незыблема и богоподобна с того самого момента, как правитель принимает на себя всю полноту власти, и неповиновение ему сходно с неповиновением самому Создателю.
— В чём же загвоздка теперь? — уточнил я, нагло пользуясь своим положением инородного дикаря. — Не в том ли, что его величество — наполовину демон?
Я ждал новой вспышки гнева, но её светлость взглянула на меня с задорной улыбкой. Чувствовалось в ней и стеснение — видимо, так вольно судить о «богоподобном» правителе она не привыкла категорически, но сейчас готова была мне подыграть, может, затем, чтоб и для себя самой решить и понять, что же на самом деле происходит в её родном мире. Что случилось с миром, который был так логичен и понятен, а теперь вдруг сошёл с ума?
— Его величество — не наполовину, а на три четверти демон. Считаешь, это может иметь такое большое значение, что опрокинет в бездну все традиции и установления?
— Это мне стоило бы у тебя спросить. Насколько важен тот факт, что человеческой крови в жилах императора не больше четверти?.. Господи, боже мой! Что там в нём от человека-то осталось, а?
— Достаточно, — с хладнокровием ответила Аштия. — Человеческая кровь горячее демонической, она всегда окажется сильнее.
— А может, просто дело в том, что демоны и люди очень похожи друг на друга?
— Не говори ерунды. Как бы там ни было, священные книги нашего мира признают человеком любого, в ком есть хотя бы четверть человеческой крови. Тех, в ком её меньше, не разрешено допускать в храм, сочетать браком, лечить, прикасаться к хлебу в праздники…
— Лечить?
— Большая часть лекарств приготовляется на травах, выращенных на территории храмов, или на чародейской воде, приготовленной магами из числа священнослужителей.
— А-а… Маги из числа священнослужителей?
— Что именно тебя удивляет?
— Священники моего родного мира категорически отрицают какую-либо магию и считают любое её применение тягчайшим грехом. А уж в храме…
Женщина усмехнулась.
— Ничего удивительного — это в мире-то, где магии нет!
— Гадания у нас относятся к той же категории и запрещены.
— Странные люди, странные традиции. Впрочем, уверена — если бы магия имела на твоей родине настоящую силу, а не ограничивалась бы пустыми гаданиями, священнослужители живо прибрали бы её к рукам.
— Наверное, так… — я и сам не мог теперь удержаться от улыбки.
— Но мы говорили с тобой о правах метисов и квартеронов… Формально по закону тот, кто носит в жилах четверть человеческой крови, считается человеком. Но традиции…
— Я понял. Традиции позволяют имперским обывателям шарахаться от любого, в ком есть хотя бы капля демонической крови или подозрение на неё, не допускать в свои дома, в свои семьи — вообще никак не соприкасаться. Брезговать. Я прав?
— Прав. Но его величество — не обыватель. Он над всеми… И состав его крови не имеет ни малейшего значения, если в его руках — власть над Империей.
— Для кого-то не имеет значения, для кого-то — имеет. Как оказалось.
Снова жёсткий, холодный взгляд — буквально на мгновение, потом она совладала с собой, улыбнулась, но ледок из взгляда не уходил ещё долго. Зная её уже довольно давно, я мог угадать за этим коконом сдержанности внутреннюю борьбу, в которой принципы и представления Аштии о том, как должно, всегда выходили победителями над первым порывом, минутной увлечённостью, гневом, яростью. Я бескорыстно любовался ею в эту минуту, как самим воплощением женственности, прячущем свою силу в глубине и пускающем её в ход лишь тогда, когда иного выхода нет. Такой силой не кичатся напоказ.
— Не имеет значения. Это лишь повод.
— Имеет. Иначе не нашлось бы повода.
— Что ж… Может быть. Может быть, ты и прав. Но повод никого не может оправдывать. Закон прост и прозрачен. Вспоминать о происхождении его величества, если уж есть такая острая нужда, надо было до того, как он поднялся на последнюю ступень трона.
— Только я б на твоём месте говорил это главарям мятежников в лицо только в том случае, если за моей спиной армия эдак размерами раза в три побольше, чем за ними. Сама знаешь, правда глаза колет прямо-таки нестерпимо.
На этот раз смех получился непринуждённым, живым, расслабляющим. Было видно, что госпожа Солор не только оценила мою шутку, но и сочла её вполне пристойной. Интересно всё-таки, почему же всё, что я говорил раньше, вызывало вспышки негодования, а это принято благосклонно? Мне их никогда не понять.
— Уверена, мне представится случай сказать и не такое. И, знаешь, я при любой расстановке сил не отказала бы себе в удовольствии. Посмотрим.
— Далеко до Солор-то?
— Если всё будет хорошо, за шесть дней доберёмся, даже если с привалами. А привалы придётся делать. Я пока ещё сильно не в форме. К сожалению.
— Вообще удивляюсь, как ты умудряешься держаться.
— Жить захочешь, ещё и не так себя в руки возьмёшь. Но привал нужен. Скажи, ты поможешь мне… на привале?
— Помогу, чем смогу. А что нужно?
— Сварганить мне закуток, где я могла бы… раздеться.
И я даже понял, почему именно мне она задала этот вопрос. Я всего лишь слегка смутился, а среднестатистический имперец от неё просто шарахнулся бы, не дослушивая. К тому же имела место и другая особенность сознания местных военнослужащих, с которой я уже не раз сталкивался, — почти все они считали, что выполнение обязанностей, приличных сословию слуг, их унижает. В этом мире не существовало понятия «любезность» по отношению к посторонней женщине ли, к пожилому человеку или другому соотечественнику, не являющемуся родственником. Воин был воином, а не водоносом, швейцаром или носильщиком, и помнил об этом почти так же свято, как о проблемах своей чести.
Даже о том, почему мне прощают иное поведение, иное отношение к допустимым или недопустимым действиям, я мог догадаться. Во-первых, я чужак. Во-вторых, положение в здешней иерархии у меня уже достаточно высокое, чтоб иметь возможность где-то и в чём-то отступиться от принятых норм и не нажить неприятностей в виде насмешек и издевательств. Я могу себе это позволить, как, впрочем, и другие местные высокие воинские чины. Но, в отличие от них, не только могу позволить, но и позволяю.
