— Стёп, один живой, вон он.
— Вижу, — Степка толкнул ногой оглушенного мной. Бандит застонал, пошевелился; Степка уже не толкнул, а ударил, приговаривая: — Поднимайся, скот, поднимайся… ну?!
Тот сел, потом — начал выпрямляться, перебирая руками по стене и испуганно глядя на оружие в руках Степки; парнишка не старше нас, с растерянным грязным лицом — европеец или американец. Тут их было много среди бандосов — остатки тех, кого вышибли с севера восемь-десять лет назад.
— Не убивайте, — попросил он, и я пораженно повернулся. Степка присвистнул:
— Ты русский?!
Тот хлопнул глазами, провел рукой под носом и тихо ответил:
— Да… русский…
— И с ними? — продолжал спрашивать Степка.
— Меня заставили, — прошептал он. — Я не хотел… меня заставили… — Степка молчал и только поглаживал магазин автомата. — Мы ждали… отец… он хотел вернуться на север, но боялся… они нас заставили, заставили… Я не виноват, меня били… я не хотел… — его голос сел, парнишка как-то посерел лицом, хотя на этом лице и так уже лежал слой пыли.
— Русский — и с ними, — словно не слыша его, задумчиво-задумчиво сказал Степка. — Ну что ж…
Мальчишка шарахнулся к стене и распластался по ней, словно хотел в нее войти и с ней слиться — он все понял еще раньше меня, потому что я-то просто смотрел удивленно и переваривал факт такой встречи — уже, наверное, лет десять русские не воевали с русскими, с тех пор, как с территории России выбили последние банды, и они растворились где-то на просторах юга. А он — понял, и закричал, истошно, не сводя с моего лучшего друга расширенны, распятых глаз:
— Я не хотел! Меня заставили! Пацаны! — он давился ужасом, как горячей кашей. — Я не хотел!!!
— Я это слышал уже, — устало оборвал его Степка. Парень на миг замолк, потом дернулся всем телом и рухнул на колени, словно ему подрубили ноги, сказав — даже не закричав, а просто сказав:
— Не убивай. Пощади. Пощади. Я искуплю. Я все сделаю.
Он глотал и глотал какой-то комок, и на шее под грязной кожей пульсировали артерии. И смотрел на Степку с умоляющей покорностью…
— Ты предал нас, — ответил тот. — И их готов предать. А потом снова предашь нас… Зачем ты такой нужен? Кому?
— Я хочу жить, — парнишка на коленях пополз к Стёпке. — Я очень хочу жить, я хочу жить, я очень хочу жить, да пойми же ты… — и вдруг закричал снова, истошно и визгливо, разом залившись слезами: — Не надо! Не убивай меня! Я хочу жить, я на все согласен… не у-би-ва-а-ай!!! Я все, что хочешь…
— Я ничего от тебя не хочу, — устало сказал Степка, — кроме того, чтобы ты перестал быть.
И тогда парень умолк и, закрыв лицо ладонями, осел, весь дрожа и всхлипывая.
— Убери руки, — приказал Степка. Тот затряс головой, возя ими по лицу. Стёпка скривился, и я увидел, как ему непередаваемо противно — но голос моего друга остался скучным и спокойным: — Убери руки. Ну, слышишь? Убери, хоть умрешь, как человек, раз уж жил, как предатель.
— Да я не жи-и-ил! — простонал парнишка, не убирая рук. — Я не жил совсем! Ну пойми же меня! Пойми!
— Не хочу я тебя понимать, — ответил Степка. — Руки убери, а? Мне же противно так стрелять.
Парень не отнимал ладоней от лица. И тогда, скривившись, Степка выстрелил прямо в дрожащие: серые руки.
Словно алой кистью махнули по стене.
И в это алое шмякнуло убитого — развороченным затылком.
Ствол АК-103 дымился…
…В центр Гата мы прорвались на «гусарах» утыканных пулеметами, как еж — колючками, прошли высохшим каналом и поднялись на его склон лебедками-самотасками. Не меньше сорока машин с «витязями» ринулись по улицам к действующему аэродрому, поливая все вокруг лавинами огня из всего бортового и личного оружия. На аэродроме, где стояло не меньше полусотни легких машин и вертолетов, воцарился ад — все взрывалось, выбрасывая фонтаны полыхающего низкосортного керосина, взлетевшие разрывало на куски в воздухе… Потом разом рванули (от чьей-то дурной лихости, керосин, пусть и фиговый, и нам самим пригодился бы) два огромных склада с горючим.
Наш с Ярославом и Лешкой «гусар» затормозил у приземистого здания вроде ангара. Славка, развернув «утес», вынес внутрь дверь вместе с куском стены, и мы все трое прямо с машины попрыгали внутрь.
Очевидно, несколько бандюг стояли в момент атаки прямо за дверью — глупые, наивные дети пустыни… Пятидесятиграммовые бронебойные пульки летели со скоростью 840 м/с — так и не успевших в нас выстрелить бандитов разнесло в куски и разбросало по полу большого помещения, у дальней стены которого наверх, на второй этаж, вела решетчатая лестница. Вдоль той же стены, под лестницей, стояли два или три обшарпанных грузовика, а на самой лестнице — двое с автоматами. Я выстелил из ГП — на месте двери над лестницей образовалась дыра, один из автоматчиков, кувыркаясь в полете, рухнул в грузовик, пробив тент, второй — свалился на пятую точку, бросил оружие и тонко, визгливо завопил что-то, выставив трясущиеся руки. Лешка прошил его очередью, легко перескочил, упершись рукой в перила, катящееся навстречу тело — и еще в воздухе метнул в пролом эргэдэху, разорвавшуюся где-то внутри с металлическим эхом. Славка обогнал Лёху, проскочил, пригнувшись, в дверь — и завопил. Причина его крика мне стала ясна тут же — за дверью, казалось, не было пола. А на самом деле большущее помещение было разделено решетками на два уровня, а уровни, в свою очередь — на множество мелких клетушек. По центру на обоих ярусах шли коридорчики — в начале одного такого мы и оказались.
— Тюрьма, что ли? — выдохнул Славка. Он родился на северо-востоке России и даже краем не застал, в отличие от нас с Лешкой, отечественного беспредела, хотя и воевал отлично. Мы переглянулись. Я по наитию вытянул, руку, указывая на дверь напротив, в конце коридорчика:
— Туда!
В клетушках было чисто, но… запах! ЗАПАХ, страшный и знакомый, никакой дезинфекцией неистребимый, ставший частью моей памяти, хотя я и недолго ощущал его…
Мы пробежали по решетке. Славка, на бегу прыжков взвившись в воздух, высадил дверь вместе с косяком сдвоенным ударом ног.
Комнатка выглядела типичным присутственным местом — или, как говорят западники, офисом. Стол со старой аппаратурой — ещё довоенного выпуска — сканер, принтер, ксерокс, коробки с бумагой. Работающий компьютер, за ним — повернувшийся в сторону двери пузатенький человечек, одетый в белое, в очочках с золотой оправой. На стене напротив входа — большой, яркий, не вяжущийся с миром вокруг плакат: на коленях стоят голые дети лет 4-14, в ошейниках.
