— Боишься качки?
— Да нет, в общем, — пожимаю плечами. — Сколько нам идти до точки рандеву?
— Если погода не изменится — часов восемь. В каюте чисто, можешь пока поваляться со своей кралей, — он скабрезно скалит ровные белые зубы. Помощник прекращает притворяться спящим и громко ржет у меня за спиной.
— Десяток миль отойдем, дадим полный ход. Будет немного трясти. Лучше пристегнитесь заранее.
— Знаю я ваши “немного трясти”.
Они снова смеются, словно я удачно пошутил.
— Еда в шкафчике. Вода там же, — напутствует меня Матиас. Имени его напарника я не знаю.
На душе отчего-то неспокойно.
— Агрессивных намерений не обнаружено, — на всякий случай предупреждает меня Триста двадцатый.
— Ладно, дружище. Это у меня так, мандраж.
Мишель встречает меня внизу — краше в гроб кладут.
— Плохо? — спрашиваю я.
Она молча кивает, страдальчески глядя на меня. Глаза ее, из-за теней под ними, кажутся огромными. Я ложусь на узкую койку. Прижимаю к себе дрожащее тело. Набрасываю поверх нас страховочный ремень.
— Попробуй уснуть. Пока еще не трясет. Скоро дадут полный ход.
— Хорошо, — тихо отвечает она. — Можно, я тебя обниму?
— Обними.
Она оплетает меня ногами, как цепкая обезьянка.
— Мне холодно, — шепчет она.
Одной рукой я сдергиваю с держателя грязный лоскут — одеяло. Советую:
— Дыши ртом. Если будет чего-то хотеться — говори, не стесняйся.
Она кивает, дрожа. Молча слушаем гул двигателя и удары волн по корпусу. Тепло наших тел смешивается. На мгновенье мне кажется, что все у нас как прежде. Тяжелое забытье опускает мне веки. Мишель иногда тихо стонет, и тогда я стискиваю ее крепче. Потом снова ныряю в полусон-полуявь.
Гул движка стихает неожиданно быстро. Переходит в еле ощутимую дрожь палубы. Тревожных полчаса отрабатываем малым ходом против волны. Наружные люки задраены насмерть. Вода в коридоре жалобно хлюпает под ногами. Переборки чуть слышно потрескивают. Вид из рубки демонстрирует не катер, а какую-то подвсплывшую старомодную подводную лодку — светящиеся пенные валы прокатываются по палубе, клокочут на лобовом стекле, гремят курьерским поездом мимо на корму. Шпигаты не справляются — вода хлещет с бортов, точно кому-то вздумалось поливать море из брандспойта. Катер ворочается огромным зверем, с дрожью зарываясь в очередную волну и мощно отряхиваясь, упрямо вылезая к свету хмурого утра. Этот мертвенный свет превращает окружающий пейзаж в изрытые белыми расщелинами горы. Мы — щепка на воле волн, океан вокруг чудовищно огромен, мы живы только по его странной прихоти и даже невозмутимый громила-помощник в кресле штурмана тих и задумчив перед лицом непередаваемо чуждой человеку стихии. Писк радара. “Вот он”, — с облегчением говорю я. Очередная волна в досаде бьет нас в скулу — Матиас перекладывает руль на правый борт. Столб брызг обрушивается вниз, стучит тяжелым дождем.
— Кимо, на корму. Серж, ты страхуй его. Привяжись, — командует шкипер.
Палуба — скользкий водный аттракцион. Шкот, которым я обвязываю себя, представляется жалкой соломинкой на фоне пенных потоков, то и дело окатывающих нас по пояс. Спасательный жилет превращают меня в неуклюжий манекен. Наше предприятие сейчас ясно представляется мне чудовищной авантюрой.
Огонек за бортом прыгает вверх-вниз. Вспоминаю, как низко сидит в воде рубка батискафа. Невольно ежусь, видя почти наяву, как обрушиваются холодные потоки в трубу шлюза, перехлестывая через почти декоративный козырек.
Джека цепляем только с третьей попытки. Кимо крепко упирается ногами, выбирая трос. Я почти повисаю на нем, второй рукой до боли стиснув скользкий металл леера. Я с какой-то безнадежностью думаю, что Джека сейчас расколотит о борт, и жду тупого звука с кормы, но его все нет, а Кимо выбирает и выбирает кольца, кажущиеся бесконечными. И внезапно Кимо перемещает свой вес, да так, что я едва не обдираю пальцы о его жилет, и когда я пытаюсь обрести равновесие, что-то неуклюжее ползет на коленях мимо меня и хватается судорожно скрюченными пальцами, и вода от очередной волны перехлестывает через его спину, и становится ясно: этого ей ни за что не оторвать от палубы.
— Привет, Джек, — говорю я, хотя и знаю, что он меня не услышит.
Я оставляю его в каюте вместе с Мишель, которой совсем плохо. Джек сбрасывает мокрую рубаху, до красноты растирается полотенцем. Стуча зубами, выпивает полкружки какого-то пойла, обнаруженного в шкафчике с едой. Я поднимаюсь в рубку.
— Порядок, — говорю Матиасу. Тот невозмутимо кивает. Катер обиженно ревет, тараня волну.
Обратный путь в каюту несравненно более труден. Палуба под ногами совершает немыслимые скачки, я то и дело повисаю на поручнях, скользя ногами по мокрому настилу. Утробный гул движка глушит все звуки. Распахиваю двери каюты. В тусклом свете вид копошащихся на койке полуодетых тел кажется омерзительным клубком насекомых-переростков.
— О, черт! — только и могу я сказать. — Да как они силы-то нашли!
Видимо, я недооценил уровень зависимости Джека от моей крошки. Но на злость и ревность сил у меня уже не остается. Гулкая пустота давно поселилась внутри. Равнодушно усаживаюсь тут же, в коридоре, нащупав откидное сиденьице и вцепившись в поручень. Забытая дверь ритмично хлопает. Сквозь гул двигателей мне чудятся звуки. Или это воспаленное сознание их выдумывает. Кажется, даже могу различить размеренное поскрипывание койки. Хотя бред, конечно, — это петли двери скрипят, перед тем, как она с размаху впечатывается в переборку. Еще мне чудятся стоны. Так стонут раненые животные, прося пощады. Я трясу головой, отгоняя бред. Стон повторяется. Или даже крик. Я начинаю дико хохотать. Этот мир сбрендил вместе со мной. Увещевания Триста двадцатого слышны далеким шепотом. Я еще смеюсь, когда после очередного хлопка двери голова Джека выезжает в коридор. Хихикая, я склоняюсь над ним. И тут он снова уезжает назад вслед за креном палубы, оставляя за собой влажный красный след. След маслянисто блестит, отражая потолочные плафоны. Вытирая слезы, выступившие от смеха, заглядываю в каюту. Тело Джека — такое смешное со спущенными до колен штанами, сверкая белыми ягодицами, вновь устремляется ко мне. Кровь хлещет из него, как из бочки. Весь пол крохотной каюты заляпан красным. Красные капельки шустро расползаются по сторонам вместе с очередной волной. Мишель безуспешно борется с одеждой, одной рукой цепляясь за привязной ремень. Грудь ее и руки выкрашены алым. Она размазывает кровь с искаженным до неузнаваемости лицом. Взгляд ее затравленно останавливается на мне. Руки Джека то поднимаются к голове, то прижимаются к бокам. Он будто плывет по палубе. Я приподнимаю его над комингсом и труп, перевернувшись на бок, вываливается в коридор. Глубокие раны зияют на груди и животе. Бог ты мой! Парень просто искромсан. За что ты его так, крошка?
