них не смотрю, но чувствую на своей башке их молчаливые и, типа, сочувственные взгляды.
— Найдешь еще, — сказала Соня и потрепала меня по плечу.
— Да уж, конечно. Видать, выбора нет, придется мне эту белую розу дурацкую дарить.
Да, вот мне и пришлось вспомнить про эту девицу. Я, вообще-то, про нею сразу подумал, когда дедок мне про любовь и все такое заливал. Но уж больно она страшненькая была. Да и эта нездоровая тема с белой розой какой-то отпугивала меня немного. Бред, в общем, сивой кобылы.
— Белую розу? — спрашивает Настя.
— Да. Девчонка там одна из школы сказала, что если я ей, типа, розу белую подарю завтра утром, то она обязательно со мной на свидание пойдет.
— Так хорошо, — говорит Лешка. — Надо купить розу.
— Ага. Где? Магазины эти цветочные рано все закрываются. Да и пока до дома доедем, точно все закрыто будет, а по этому Рыболовцу я больше ходить не собираюсь.
— Я знаю где! — чуть ли не закричала Соня и сразу же подскочила. — В саду. Сейчас сбегаю.
И она, короче, разогналась уже, но я вовремя ее прихватил. Знаю я ее сады и цветочки. Патлатник обыкновенный — вот её любимый цветок.
— Нет, — говорю ей повелительно так, — присмотри лучше за ними, а я сам сбегаю.
— Ладно, — она опустила покорно голову и пошла обратно.
Глава 14. Женя Колбаскин и гранит науки.
До нашего захолустья мы добрались на поезде или на электричке, без разницы, короче. Я вообще-то думал сначала, что мы там одни будем ехать. А мы зашли туда с мелкими, а там народу, тьма тьмущая. Вроде, как я понял, все они ехали на какие-то соревнования по сверхспособностям. Абсурд, в общем, полнейший.
Ну и вот, зашли мы туда, а там толкучка такая дикая была, что нас в итоге к толчку и оттеснили. И всю дорогу мы вдыхали эти приятные ароматы. Мы аж там чуть не задохнулись. Да и, вообще, в этом вагоне всякие нездоровые вещи творились. Обычно же, как в поезде бывает: все спокойно сидят, спят, читают, в мобильниках ковыряются, музыку слушают и все такое прочее. А тут, значит, гвалт был невыносимый. Реально, все че-т кричали, спорили, сверхспособностями своими мерились. Бабки там всё орали, что б им место уступили, хотя они даже здоровее молодых были. Ещё контролерша бегала по всем вагонам за сверхбыстрыми зайцами и ругалась на них. Предметы ещё всякие летали там повсюду. Один раз, значит, вообще какой-то молоток пролетел мимо, прикиньте. Я еле как успел увернуться от него. Невидимки эти всякие ещё постоянно в нас стукались. А потом вообще какая-то тетка начала с тележкой ездить туда-сюда и ноги наши давить. А сама она всё время кричала так пронзительно и противно: «Пирожки горячие, беляши, чебуреки». В общем, добрались мы кое-как до нашего городишки, вышли на перрон, и наконец-то вдохнули более-менее чистый воздух. Потом я проводил мелких до магаза, где они свои шмотки оставили, и мы распрощались, и пошли по домам.
Пришел я, значит, домой с этой дурацкой белой розой в руках. А родокам, да и всем, короче, плевать, что меня целый день не было. Никто даже встречать меня не вышел. Только мама, типа, крикнула из зала:
— Кто пришел?!
— Я! — вот и весь диалог.
Им даж не интересно было: узнал я че или нет. Батя с мамой сидели и телек смотрели в зале: фильмец какой-то древний. Бабушка тож там в кресле сидела и вязала: шарф какой-то или носки.
Я пошел на кухню пожрать. Закинул розу в вазу, погрел себе макарон с мясом и сел рядом с дедом. Он газетенку какую-то читал и семечки шелкал. Хрумкал очень противно и ещё сплевывал так громко: «Тьфу, тьфу».
— Ну как, нормально съездил? — спросил он.
— Нормально.
И все на этом. Газетенку он свою продолжил читать и семечки отвратительно шёлкать.
Не стал я никому говорить про то, что я умираю, и что меня только какая-то непонятая любовь спасет от этого, а то еще кипишь какой устроили или вообще обрадовались бы. Поэтому я пожрал и поплелся к себе в комнату, смирившись уже с тем, что я скоро сдохну.
Брат сидел за моим компом и рубился вовсю в какую-то, наверное, шибко интересную вещь. Мышка там чуть ли не со скоростью света по столу летала. Щелк, щелк, щелк, щелк. Но мне уже как-то по фиг было. «Пускай играет, мне все равно», — подумал я, и лег на кровать, и стал смотреть в потолок.
Лежал я так, лежал, не знаю точно сколько, может, полчаса или час. Ну и вот, лежал я так, лежал и вдруг меня, короче, злость какая-то охватила и решимость непоколебимая. «Со счетов они меня списали, значит! Мало того, что я умираю, так мне и в школу нельзя, видишь ли, ходить, из-за того что я — обычный! Обнаглели вообще! Может, я тож учиться как бы хочу! И че если я — обычный, то не человек, что ли?! Тупым меня считают! Нет уж, перебьются! Я покажу им кузькину мать!»
И тут я сделал то, что, наверное, уже сто лет не делал. Я подскочил с кровати и собрал все учебники, которые у меня были, и тетрадки тож. Свалил всё в портфель так, что он весь разбух, и пошел к Наде в комнату. Там у них два стола было, да и тихо всегда.
Зашел я к ней, а она сидит за своим столом и очередной кошачий шедевр рисует. Там у неё, типа, кот прям на столе сидит почему-то, а рядом яблоки какие-то валяются. А на тумбочке у неё ещё скульптурка из пластилина стояла. Тоже Барсик наш. Токо он, типа, уселся на стул, как человек прям, и лапку под рожу положил, типа, думает. Откуда моя сестра мелкая такие мысли черпала, ума не приложу.
Ну и вот, короче, сел я за Петькин стол, позвонил Димону, узнал, че задали на завтра. Он, конечно, отговаривал меня идти в школу. Говорил мне, что я не справлюсь и всё такое. «Это мы еще посмотрим!» — сказал я ему.
Ну а потом понеслась. Первое, что я сделал, так это литру. Опять эта грымза задала нам стих учить, токо теперь на выбор как бы. Ну я и выбрал средний такой. Что б, типа, я, и не дурак, и не выпендриваюсь. Выучил я его, короче, на зубок. Так, по крайне мере, мне казалось. Потом рассказал Наде несколько раз. Она мне даже хлопала, а я поклонился, как
