порочных бизнеса и отдав в самоуправление ещё пять вполне легальных. Так что я согласился поучаствовать в этой авантюре. Меня не смутила ни ставка, ни то, что этот Вань решил поучаствовать в изначально нечестной игре. Мне подумалось, что он настолько богат, что это и правда лишь крохи от его глобального бизнеса, с которыми можно легко расстаться. В конце концов, вряд ли Морозов стал бы так трепетать перед лишь чуть более крупным капиталистом, чем он сам.
– И так, у нас пять костей, пытаемся выбросить на больший набор или на меньший? – спросил я.
– Выбирай сам, сюдо. И бросай уже!
– Пусть будет на большее.
Я выкинул кости. Все пять выпали "шестёрками". Значит, прицел ещё не сбился. В гордости за хороший расчёт траектории падения костей, я спросил:
– Тридцать очков! Ну что, сдаешься?
– Ха! – ящер мерзко ухмыльнулся, – Не так быстро, лисёнок! Вань Шень так быстро не сдаётся.
Мой противник совершил свой бросок. Снова одни только шестёрки. Он сказал самодовольно:
– Неужели тебе достался достойный соперник?
– Но... как? Шанс на такой бросок был всего один из семи тысяч семисот семидесяти шести! – я был удивлён не меньше остальных присутствующих за столом, – Есть какой-то секрет?
– Только в том, что есть звери, которых лелеет удача. Вроде меня, любимого судьбой и богами. И есть неудачники, низший сорт, навроде тебя, которым эту удачу приходиться обманывать. Что, не по пути твоему Дао с победой, кагэма?
– Пока мы идём на равных. Я не верю, что такой результат ты сможешь выкинуть ещё раз!
Я бросил кубы. Снова тридцать очков. Когда наступила очередь моего противника, я внимательно следил за его движениями, однако ничего подозрительного не приметил. Он действовал даже чуть менее точно, чем я. И всё равно выкинул те же тридцать очков. Вероятность того, что кубы выпадут так четыре раза уже была астрономически малой, но всё только усугублялось. Мы бросили по третьему разу, и по четвёртому, и по пятому. Результат всегда был один. Никто не уступал другому ни очка.
Мой бросок – тридцать очков. Его бросок – тридцать очков. Мой – тридцать. Его – тридцать. Мой – тридцать. Его – тридцать. Мой – тридцать. Его – тридцать. Мой – тридцать. Его – тридцать. Мой – тридцать. Его – тридцать. Мой – тридцать. Его – тридцать. Мой – тридцать. Его – тридцать. Мой – тридцать. Его – тридцать. Мой – тридцать. Его – тридцать. Мой – тридцать. Его – тридцать. Мой – двадцать девять.
Что? Я ошарашенно смотрел на кости, где один из кубиков выпал не шестёркой, а пятёркой. Также ошарашена была и толпа, собравшаяся к тому моменту игры вокруг стола. Видимо, я слишком увлёкся, пытаясь подловить своего противника на обмане, слишком увлёкся подсчётом бросков. И вот, всё же, ошибся. Глазомер слегка дал сбой. Расчёт был недостаточным, и я потерял один балл в общем зачёте.
Я посмотрел на Вань Шеня. Тот, с видом победителя, встряхнул шейкер и совершил финальный бросок. Пять шестёрок. Он не ошибся ни разу. А я, кажется, проиграл это состязание.
Откинувшись на спинку своего стула, он залпом выхлебал ещё одну кружку "Циндао", и с победным криком разбил её об голову:
– Да! Вот это я и называю "жизнь"! Знай своё место, яро! И вкушай плоды своего поражения!
Он встал из-за стола, одной рукой стукнул по нему, и провозгласил:
– Пошли-ка, лис из кабуки, настало время платить за поражение. Я решил чего хочу.
Печать вторая – Феликс – Банальное зло
Я готов на всё ради Родины. И ради работы во благо моего большого социалистического отечества. Даже если это мерзко, отвратительно, не перевариваемо, гадко, неприятно, противно, скверно, тошно, погано, омерзительно, гнусно, гнилостно, гадостно, мерзопакостно, отталкивающе, ужасно, скотски, богомерзко, паршиво, возмутительно, неприемлемо, неприглядно, убого, паршиво, дико, мерзостно, грязно и тошно. Я готов на всё. Но и ангельскому терпению всегда приходит конец. Я пережил достаточно.
Две недели каторжных выступлений пролетели практически незаметно. Весь вечер и всю ночь я не сходил с помоста, голося и свои стихи, и все те чужие, которые помнил наизусть. Затем, с ломотой в ногах и гадким привкусом гари на языке, я забирался в свою комнату, полнившуюся клопами, и засыпал, чтобы вновь повторить цикл унижения.
Унижения не из-за той гадости и мерзости, что творилась вокруг и происходила со мной тогда, когда сходил со сцены. Нет, это было что-то к чему человек может привыкнуть. Утопить в себе, под чувством долга перед страной и товарищем. Унизительно было то, что в этом месте всё было пропитано той самой атмосферой, что царила во времена правления императора.
К людям здесь относились исключительно потребительски, как к вещам. Их использовали по прихоти и исключительно ради возвышения собственного эго. Из работников этого заведения не пытались выжать выгоду или что-то получить, нет, их использовали, как когда-то использовали холопов, просто для поддержания осознания того, что существуют индивиды второго сорта, которые будут повиноваться тебе просто по праву рождения. Это особое чувство собственности, которое смешано с ощущением собственной исключительности.
Конечно, не все посетители были дворянами. Но от этого становилось ещё более противно. Даже все эти богатые выходцы из крестьян, купечества и прочих сословий, считали, что деньги наделяют их властью над теми, у кого этих денег нет. Они тешили свою порочную гордость, зная, что в "Аду" им позволено вообще всё.
В один день я видел, как один бывший царский офицер, имевший приличное состояние, заплатил лично хозяину баснословную сумму, чтобы прилюдно съесть местную, шанхайскую девушку. И тот дал добро. Ведь в "Аду" можно всё. Мне было невыносимо смотреть на подобное преступление и очень хотелось вмешаться. Но я не мог. Вернее, я испугался.
Меня пугало то, что я не могу вмешаться в процесс тайно, потому что из-за зуба, Морозов наверняка узнал
