когда Ян демонстративно уселся с ней в обнимку, отстал. Так и вернулись, обнимаясь, в отель. Маленький балкон во внутренний двор, белое вино. Кровать, занимающая приблизительно всю площадь номера. Пили, разговаривали, пьянели больше друг другом, чем от выпитого. Выпитое вот вообще не брало. Замирала в руках его, как дикий зверек, не хотел спугнуть, был осторожен. Кожа у нее тотчас розовела, нежная, натертая его двухдневной щетиной. Вспомнил, точно увидел сквозь стекло, как тогда, в Праге, побрившись наконец начисто, осматривал в зеркале линии скул, ямочку подбородка — и сам для себя был хорош, и знал, что сейчас выйдет из душа в номер, и она уже не денется никуда. Позволит, откроется, даст, сколько бы ни колебалась. Потому что хочет его до черноты в глазах.
В постели она говорила, как все они, какую-то ерунду, которую он не помнил. Секс всегда забирал его целиком, как небо под крылом самолета, как глубокая вода, это первое; и второе — в том, что говорит женщина в постели, нет никакого смысла, гораздо важней то, что она делает. И там они достигли гармонии, к сожалению. Неистовое весеннее солнце целых два дня лилось в потолочное окно на них, просыпавшихся теперь в обнимку. К сожалению — потому что он-то знал, и прямо сказал, что надолго тут не задержится, хотя она, видно было, начинала надеяться. И это раздражало, потому что чего-чего, а покушений на свою свободу он никогда не терпел. А, получив близость, Эла сделалась душной. С ним глупо претендовать на эксклюзивность, и не надо в него влюбляться, и это он говорил тоже, а то, что она ни черта не услышала — разве его вина? Никто никому жизнь не портил, оба взрослые люди. Он и вообще честно не дал ей испортить об него жизнь, потому что — какая там нормальная жизнь, с ним-то? Ни дома, ни семьи, ни постоянного места проживания, ребенка видит полтора раза в году по неделе. С ним можно утешиться, развеяться, двух ночей более чем достаточно, никто никому не успел надоесть. А там уж — пора, дарлинг, труба зовет к свершениям, и все такое. И когда она кинула его на дружбу в итоге, после того, как откатил условия контакта и внятно пояснил, что секс им только вредит — это было такое, прямо скажем, не вполне честное ее поведение. Конкретно противоречащее тому, что Эла сама же и декларировала, чего она вроде как от него поначалу хотела. Он же ей не обещал ничего.
Ничего в итоге и получилось.
И сейчас пан Грушецкий испытывал мучительное желание слиться отсюда куда подальше как можно быстрее, чтоб снова не вляпаться в ощущение вины за то, в чем был ни разу не виноват, но что-то его удерживало, кроме-то вопроса, крупными мазками, шрифтом театральной афиши написанного на круглом челе Йозефа Новака. Ни капельки не хотел Гонза новой встречи, говоря откровенно, а увильнуть не мог. Судьба-подлянка. Изменила, видать, кривая подкова в гербе.
Секс был прекрасен, но оказался тактической ошибкой. Женщины очень циклятся на сексе, когда это всего лишь способ передать дальше. Кому привет, кому — генный материал. И уж точно не точка сборки, не опора мироздания, не акт особой близости — просто половой контакт. У него так, и она об этом знала, и знала, на что шла. Ну да, она умная, это подкупало. Грудь шикарная, бразильская попа от природы. Но серьезная девица, не в его вкусе, хотя он тогда пробовал разных, чего зря время терять. Но и только-то, что ж теперь? Мог бы — влюбился бы, а так головняк один по итогу. Поэтому он красиво поставил точку в Праге и просто убрал руки, чтоб не испортить то, что у них было…
Ну хорошо, хорошо. Это было не просто. Он понял, что начинает попадать, а попадать не хотелось. Он уже на двойной петле Влтавы, в Крумлове, осознал, что пора валить, его захлестывало. Понял еще до Праги.
Был такой момент.
Когда Эла смотрела, он ощущал себя так, словно его затягивает в глубину ее глаз, словно куда-то падаешь. Это было как когда кончаешь: щелчок, удар крови, потемнение в голове, и тебя уже нет. Как при сексе, только без секса, странно же. Было в ней что-то неодолимое привлекательное и потому опасное для его свободы, его независимости, летучести. Это очень беспокоило, потеряться в ней не хотелось. Отдать себя целиком? Ну уж нет. Такое у него уже было с Хеленкой, с той, которая сказала, что ей довольно, и ушла, а он как дурак влюбился. Больше такого не повторится. Ну и он испугался, натурально, он еще от той боли не отошел, а тут эта. Больше девки никогда не возьмут над ним верх, но останутся для постели, для развлечения. Ну и он будет делать им приятное время от времени, он же не скотина какая. Женщина, она для здоровья должна быть в жизни мужчины, а не для выноса мозга. А эта, Эльжбета Батори… Уменьшить ее не удавалось, пришлось сократить. И в имени, которое использовал для нее, и в жизни. Острая жажда любви, живущая в ней, скорее отталкивала, чем привлекала. Он, скажем так, попытался пойти навстречу — не в любви, того не было, что ж теперь… но таких и вовсе невозможно любить, таким всегда мало, сколько ни отвали. Что бочка Ниобеи не наполнится — ладно, но и саму Ниобею залить собой до отказа невозможно. Словом, он не захотел, и на этом все.
Что ж теперь.
А теперь она должна подойти через полчаса.
Хлопнула входная дверь, что-то сказал бармен, женский голос окликнул Новака.
Обмануться невозможно, это была она.
До последнего момента он еще надеялся, что ошибка, совпадение и все такое, но нет, не свезло: смотришь как на поезд, который приближается неумолимо, сейчас размажет тебя по рельсам, а отойти некуда. В том, как она вошла, как сощурилась со света в сумрак зала, десять лет минуло и пропало. Все та же. Неизменна и остра, как лезвие ножа, полускрытое в кулаке, показавшееся в щелчке из замка.
И ударила, как прежде, мгновенно:
— Так это ты?
— Так это ты?!
Произнесли одновременно, так, как когда-то кончали.
Она разозлилась, вспомнив. Она помнила черную польскую гриву, забранную в хвост, а это… это просто немыслимо. Грушецкий… и с проседью! Это значит, время действительно существует. Но хуже того были щемящая тоска, и любовь, и рвущаяся из груди душа,
