Да что же он… боится?! Это он-то, Свен Торлейвсон по прозвищу Джок, внук берсерка, ходившего в удалые набеги до самой Праги! Боится тощей мертвячки, сосущей кровь из стариков! Убить, убить нечистую тварь! Изрубить на куски! Сжечь! Вырвать проклятый страх из своих мыслей, из своего сердца!
Ярость помогла стряхнуть порождаемое черным взглядом оцепенение, северянин двинулся вперед. Кинжал в его руке не дрожал. Упыриха на стене заметно напряглась, сжалась, тонкие губы под испачканным сажей курносым носиком вдруг раздвинулись, и с них сорвалось тонкое шипение, почти что свист. А потом она прыгнула навстречу атакующему человеку – стремительная, как порыв ветра.
Каким чудом ему удалось увернуться, Джок и сам не понял, воинское мастерство все сделало за него – он крутнулся на месте, пропустил тварь по левому боку и с разворота достал-таки ее клинком! Почувствовав сопротивление оружия, ожидал рева боли, шипения… Упыриха будто и не заметила удара – не замедлившись ни на миг, она отпружинила от стола, скакнула назад и вдруг оказалась совсем рядом. На дне двух черных омутов Джок уловил бледно-синие сполохи.
– Дурак! – раздалось прямо внутри головы. Не вой адского создания, не гулкий демонический бас, не змеиный шепот – голос был вполне человеческим, но наполняло его до краев столь безмерное превосходство, что рубака-северянин похолодел.
А затем… тварь к нему прикоснулась. Левую руку от локтя до плеча словно облили водой на свирепом морозе, дали покрыться коркой льда, а после, чтобы отогреть, сунули в кипящее масло – и все эти ощущения сжались для Джока в один краткий миг. Он задохнулся криком. Показалось – сердце не выдержит, выпрыгнет из груди, разорвется…
– Ну-ну, не падай, я тебя всего лишь потрогал… малыш Свен!
Мутная пелена боли спадала с глаз. Джок не без удивления понял, что все еще стоит на ногах и кинжал по-прежнему зажат в его пальцах. С невольным трепетом покосившись на свою левую руку, он увидел, что та все еще находится на привычном месте. Цела! Даже прорехи на рукаве не появилось! Но эта боль…
Тварь висела на стене почти под потолком, и, когда говорила, губы ее не шевелились. Черты детского лица заострились, вытянулись, в них все меньше оставалось человеческого. Куда он ее ранил? Да и ранил ли вовсе? Медленным шагом мечник двинулся вокруг стола, черный взгляд следовал за ним.
– Куда же ты, малыш Свен?! Давай еще поиграем!
Упыриха снова прыгнула – не живое существо, молния во плоти. Джок увернулся от растопыренных тонких пальцев, метко резанул в ответ и покатился через стол, чтобы снова оставить его между собой и тварью. Ему не хватило какого-то мига… доли мига: правая голень окунулась в кипящий лед, человек заорал, надсаживая горло, отмахнулся кинжалом вслепую, упал. А когда сумел подняться, упыриха подскочила и всей пятерней ткнула его в бок…
* * *
Джок вставал. Подбирал под себя трясущиеся ноги и упрямо их разгибал, поднимая вверх тяжелое тело. Лопатки пересчитывали бревна на стене: пять звеньев… семь…
«Как же больно… Великий Один…»
Тварь по-крабьи, боком ползла по столешнице, северянин вытянул в ее сторону руку с кинжалом. Рука дрожала, пальцы на рукояти свело мучительной судорогой. Он уже знал наверняка: упыриха не боится его оружия, железо ей нипочем. И Джока она не боится – просто забавляется с ним, точно кошка с беспомощным лягушонком. И жизни в лягушонке почти уже не осталось. Каждая атака чудовища, заканчивающаяся вспышкой леденящей боли, выпивала из северянина силы, вытягивала воспоминания, рвала на клочки саму его душу. Он уже забыл детство, забыл шебутную юность, забыл мать и отца, почти забыл собственное имя…
– Све-ен! Малыш Свен, сын Торлейва! Не сдавайся! Давай поиграем еще!
– Б-будь ты… про… клято… отр-ро… дье…
Язык слушался плохо. Все тело слушалось плохо. И лишь воля не сдавалась, противилась неизбежному. Ему нужно было продержаться. Ну еще хоть немного.
Джок вставал. Он знал, что сейчас умрет, но умереть хотел стоя и с кинжалом в руке.
* * *
Первым в дом вбежал Микаэль. Сжимая обнаженный меч, он застыл на пороге.
– Отпусти его, мразь!
Тварь послушалась и всем телом развернулась к новому противнику. Нюрнбержец по достоинству оценил легкость, с которой «девочка» отшвырнула прочь крепкого и высокого мужика: силищи адскому отродью было не занимать.
– В сторону! – прорычали позади. – В сторону, пес церковный!
Последние слова определенно были лишними, но Микаэль упрямиться не стал, качнулся влево. За спиной его щелкнул арбалет, и тяжелый бельт, свистнув у самого уха воина, вошел в дальнюю стену. Помедлила бы тварь хоть немного – торчал бы толстый черен аккурат между черных глаз, но… Чудовищную девчонку словно ураганом с места сдуло, она размытой тенью метнулась к окну и бросилась в него, выбив наружу решетчатые ставни. Во дворе кто-то вскрикнул. Кристиан!
Микаэль рванулся прочь из дома, едва не сбросив с крыльца опускающего арбалет Девенпорта. Он успел еще увидеть, как темный силуэт взлетает на соседнюю постройку прямо по отвесной стене. Пара мгновений – и твари след простыл. Внизу ее проводили потрясенным взглядами Кристиан и рыжеволосый парень, которого все звали Пронырой. Из ближайшего проулка выбежали еще трое людей барона и парочка городских стражников, но они уже вряд ли хоть что-то успели разглядеть.
– Матерь Божья, – пробормотал рыжий, – это что ж такое было?
– Оно… – Голос Кристиана дрожал, и его творящая крестное знамение рука тоже заметно тряслась. – Оно посмотрело прямо на меня!
– Клянусь гамбургской Богородицей, – поддакнул рыжий, косясь на послушника, – так и было! Оно посмотрело на тебя!
– И какого дьявола вы тут застыли?! – рявкнул с крыльца Девенпорт. – Нужно догнать эту сволочь! За ней! Живо! А-а-а, кровь Христова! – Он крепко зажмурился, громко выдохнул сквозь стиснутые зубы и продолжил уже спокойнее: – Ладно, к черту. Упустили тварюгу. Все.
Крутнувшись на пятках, капитан быстрым шагом вошел в дом. Микаэль, чуть помедлив, последовал за ним. И стал свидетелем того, как Оливье Девенпорт приседает на корточки и рвет одежду на недвижно лежавшем верзиле, а потом, приложив ухо к обнажившейся груди, напряженно вслушивается.
Сам он склонился над священником. В отце Теодоре, казалось, уже не осталось жизни, но, когда пальцы воина нащупали жилку на шее старика, тот открыл глаза. Встретив безжизненный, безучастный взгляд святого отца, Микаэль вздрогнул.
– Мертв, – глухо бросил Девенпорт, разгибаясь над своим человеком. – И ни ранки на нем. Джок… Проклятие!
– Он… – Взгляд священника был неподвижен, лишь губы его – сухие, бескровные – слабо шевелились: – Бился… бился… с ним… бился…
– С кем бился? – Микаэль наклонился вперед, ловя каждое слово, слетающее с бледных губ. – Отец Теодор, с кем он бился?
– Я пуст… пуст… как чаша… совсем… пустой…
– Отец Теодор, ответьте мне.
– Пуст я, – шептал священник, не слыша. – Холод… холодно… мне…
– Бесполезно, – сказал Девенпорт. – Оставь его. Ты ничего не добьешься.
«Почем тебе знать?!» – хотел крикнуть в ответ Микаэль, но тут рядом с ним опустился на колени Кристиан.
– Отец Теодор! Отец Теодор! – В глазах юноши блестели слезы, а в глазах умирающего старика вспыхнула вдруг искра разума.
– Кристиан… друг мой…
– Кто это был, отец Теодор?
– Оно сказало… Ворг… Ворг…
– Ворг? Что оно такое?
– Кристиан… друг мой… тебе нельзя…
Святой отец замолчал, глаза его закрылись, но это еще не было концом, старик лишь собирал воедино остатки своих сил. Снова поднялись пергаментные веки, и старый священник заговорил тихо, но отчетливо, без тяжких пауз, почти как прежде:
– Он пил мою душу. Пил мои мысли. Но и я слышал, о чем он думает. Странный разум, страшный. Темный. Он здесь ищет… я не понял кого. Тебе нельзя встречаться с ним, Кристиан. Тебе – нельзя. Беги, друг мой. Беги прочь. Беги!
Казалось, он всего себя вложил в последний возглас. И больше отец Теодор ничего не сказал.
Проснулся Николас на рассвете. Впрочем, правильнее будет сказать: открыв глаза в очередной раз, он увидел, как в оконце-бойницу льется слабый серый свет, и понял, что над монастырем светает. Тогда заставил себя подняться, шепотом чертыхаясь и проклиная собственную идею остаться в Ротшлоссе на ночлег.
Николас и сам не сумел бы объяснить, отчего так и не смог толком уснуть. Прошлый день выдался хлопотным, под вечер тело и рассудок одолевала усталость, а потому, вытягиваясь на кровати, он не сомневался, что провалится в сон тотчас же, едва голова коснется подушки. Так и случилось: веки сомкнулись сами собой, члены сковала тяжесть, рассудок стал привычно тонуть в уютной, желанной бездне… А миг спустя – как показалось Николасу – он уже скинул с себя шерстяное одеяло и сел, часто моргая.
