хорошо нестись по воде, рулить послушным хвостиком — вперед, и вниз, и вверх!
…Они снова вынырнули как-то вмиг — в устье широкой реки. И снова встали на берегу — девочка со скрипкой и старушка в беленьком платочке. Даже отряхиваться не пришлось.
Только не было здесь ни луны, ни солнца. Серое хмурое небо, будто в конце ноября. Серые волны перекатываются по отмели. Серые камни вокруг — ни деревца, ни кустика. Только серая пожухлая трава, да и та полегла на землю. Холодно — девочка начала дрожать в своем октябрьском пальтишке. И какие-то бурые, узловатые змеи словно ползут из-под земли, вздымают серую почву.
— Баб Даш, это что?
— Не узнала? Да корни же той березы! Что мы наверху видели.
Баба Даша приобняла девочку за плечи.
— Видишь, внученька — и здесь она, Мать пчёл, нам весточку подает. И здесь мы с тобой не одни.
— Ой, баб Даш! Собачка!
Девочка вырвалась из старушкиных рук и, как была, со скрипкой, бросилась прямо к серой пушистой собаке, выступившей из-за камня. С восторженным писком девочка принялась трепать ее по косматой спине, чесать за ушами, щекотать мохнатую крепкую шею.
— Собачка, собачка, собаченька! Какая ты милая!
Мама любит кошек. И на дух не переносит собак. Они грязные, они опасные. Не трогай, не подходи. А девочке всегда так хотелось. И мамы сейчас рядом нет. А баба Даша, наверное, разрешит. Она ведь сама — медведица!
Огромная собака, похожая на волка, совсем растерялась. Она, как видно, не привыкла к нежностям и не знала теперь, что с ними делать. Постояла немного, словно закаменев… И вдруг плюхнулась на спину, прямо на прибрежную гальку, подставила мягкое пузо, неуверенно взвизгнула — как щенок, будто с трудом вспоминая что-то давно забытое.
— Вот так-так! Вот значит, какой охранник у меня!
Только теперь девочка заметила незнакомую старушку. Она вышла из-за серого камня вслед за собакой и смотрела теперь на них так же удивленно, как миг назад — сама собака. Старушка, как и Мать пчёл, была без платка — но по плечам у нее рассыпались не золотые и не серебряные, а белые, будто снег, волосы. Холодом веяло и от нее, и от ее серого платья. Холодом — и удивлением.
— Не сердись на зверюшку, Сестра полуночная, — сказала примирительно баба Даша, обнимая старушку. — Небось ей у тебя ласка нечасто перепадает. Вот и не смогла устоять. Да и от кого охранять-то тебя — от дитя малого? А эта — еще и играет…
— Вижу, вижу, — ворчливо сказала Серая старушка. — Я уж и то собиралась было пинка вам хорошего дать — не место тут детям, и нечего их водить раньше времени! Но раз уж собака моя ее признала…
— Вот, собака признала — и ты помоги, — живо подхватила баба Даша. — Нас ведь к тебе сама Матушка полуденная прислала. Внучка моя названая песню свою потеряла. Надо вернуть.
— Песню, — вздохнула Серая старушка. — Песня-то у меня. Все песни потерянные у меня собираются. Да как ее узнать? Я ведь им только приют даю. Сама не знаю, где чья.
— А собака твоя? По запаху не найдет?
— Найти-то найдет. Да у песен свой запах, особый. Не как у людей. Они звуками пахнут, песни. Живет в твоей внучке звук — такой, чтобы песня откликнулась?
— Живет, — кивнула уверенно баба Даша. — Должен жить. Уж я-то чую.
Она обернулась к девочке.
— Вот, внученька, и твоей скрипке черед пришел. В лесу я тебе на своей играла — теперь ты мне на своей поиграй. Позови свою песню, напой. Только смотри: чужими звуками позовешь — чужая откликнется, а чужая тебе не подмога.
Девочка перестала гладить собаку — та взвизгнула чуть обиженно, лизнула новую подружку в щеку. Что ж, ничего не поделаешь, надо — это слово собака хорошо понимала, даже если его не произносили.
Девочка задумалась. Холодно тут играть. Хотя — пока трепала собачку, пальчики и согрелись.
Она достала из футляра скрипку, положила на плечо. Что же сыграть? Она знала только пьесы. И гаммы. Но это же — не ее. Это сочинили какие-то чужие дядьки и тетки. Наверное, очень умные. И очень скучные. Или ей так казалось, что скучные.
«Чужими позовешь — чужая и откликнется». А что у нее есть — своего?
Учительница в музыкалке говорила — им-про-ви-за-ци-я. Но этого девочка пока не умела. Никогда у нее не получалось.
Неужели песня ее так и не узнает?
Руки вспотели от волнения, несмотря на холод…
И вдруг — вспомнилось, зазвенело внутри. Как-то само собой.
Девочка прижала струну — всего одну, провела смычком…
Дон-н, дон-н — зазвенела густо струна. Совсем как пень под лапой бабушки-медведицы. И еще, и еще…
Девочка водила смычком — и видела ночной лес, и ель, и лунные глаза медведицы. Белая дорога в темном небе пахла грибами и мхом.
Дон-н, дон-н…
Она не заметила, как радостно встрепенулась серая собака. Вскочила, завиляла хвостом. И бросилась куда-то — только галька полетела из-под лап.
А когда девочка перестала играть — собака уже вновь стояла перед ней. В зубах у нее была палка. А на вершине палки — трепетала, била радостно крыльями золотистая птичка, будто живой огонек.
Девочка ахнула, протянула к птичке руки…
…И нет уже девочки — только две птицы нырнули в трещину между камнями, в подземный родник. Две птицы — гагара и серая уточка — плывут-летят по темной реке, то ли под землей, то ли по небу.
— Баба Даша, а скрипка? Это… мой клюв?
— Почуяла, внученька! Вот теперь верю — песня твоя вернулась!
Темная река светлеет, яснеет — и вот уже снова несутся они по белой дороге, между звездами и лесами…
…Девочка очнулась — или проснулась? — потерла кулачками сонные глаза. Они с бабой Дашей снова сидели под той же елью, у того же пенька. Было темно. Только луна теперь вышла из-за деревьев, плыла между веток серебряной рыбкой.
Девочка пошарила рукой — скрипичный футляр был рядом. И ей вдруг очень захотелось вынуть скрипку, поиграть — обо всем, что ей привиделось во сне (или все-таки наяву? Не понять…), о Матери пчёл, о березе, о Серой старушке и ее пушистой собачке, о полете по белой дороге…
Но девочка очень устала. И ей хотелось спать. Она уткнулась носом бабе Даше в теплый бок, снова прикрыла глазки.
— Уморилась, внученька, — погладила баба Даша девочку по голове.
— Ага…
Девочкин голос был уже совсем сонным.
— Баб Даш, а меня Риной зовут. Это
