было.
Пёс, будто что-то почуял или догадался о чём-то, встретил её у выхода из магазина громким оживлённым лаем. Ирка поворчала на него для проформы, мол, не мешайся под ногами, подожди, приду домой, там и угощу, но лоб почесала.
Корм он принял с благодарностью, дал погладить себя по спине, по брюху, почесал за ухом длинной лапой и отправился патрулировать улицы. Странным образом, он нигде не задерживался надолго, брал со всех соседней дань натурой, а ночевать уходил на теплоцентраль рядом с магазином. Со всеми людьми был приветлив, но Ирку всё же выделял особо. Это быстро заметили старушки-соседки, и однажды, пока Ирка стояла у стеллажа с собачьими кормами, одна из них, Антонина Николавна, дружески так намекнула, что неплохо бы взять собачку к себе:
— Вишь чего, он тебя любит, ластится. А ты одна живёшь, молодая, симпатичная. Тебе защитник нужен…
«Ну хоть не мужик», — подумала Ирка, кивая собеседнице.
— Жизнь сейчас какая неспокойная пошла. Не то что в наше время…
Ирка, которая перед этим как раз писала статью об уровне преступности в позднем СССР, могла бы много чего рассказать Антонине Николавне, но пока из вежливости сдерживалась.
— А ещё этих всяких развелось… Дог… как их там? Слово ещё такое нерусское!
— Догхантеры.
— Вот-вот. Потравят собачку ни за что ни про что, жалко будет. А он же дурак такой, людям верит. Ты б взяла его себе, а? Мы старые, нам с этим лосём не справиться.
Тут Ирка опять покивала, сняла со стеллажа две пачки корма и отправилась к кассе. Брать на себя ответственность за пса ей не хотелось. Признаться честно, она едва тянула и ответственность за свою жизнь. Но догхантеры и загадочные незнакомцы были вполне реальны, и в словах Антонины Николавны был определённый резон.
Вернувшись к себе, Ирка насыпала корма псу, который, как часовой, ждал её у калитки, потрепала его между ушами и удалилась в дом писать сообщение подруге, волонтёрившей в собачьем приюте.
Письмо, длиннющее, на несколько экранов мобильного, пришло поздно вечером. Подруга была очень обстоятельна, в каждом втором предложении вбивала в голову мысль, что собака — это серьёзно и на всю жизнь, так что ближе к концу Ирка уже почувствовала, что совершает что-то непоправимое и опасное. Однако нотации перемежались полезными советами: как изловить пса, в какую клинику дешевле везти на осмотр и прививки и где брать всё необходимое. Список необходимого с ценниками и прайс из ветклиники вызвали у Ирки приступ паники. «А я на что жрать буду?» — подумала она, а подруге отправила «спасибо» в окружении эмоджи с сердечками.
На следующий день, разобравшись побыстрее с одним заказом, Ирка взялась за приручение бездомного пса. Которого, как назло, нигде не было. Она несколько раз прошлась по улице, проверила, не спит ли он у теплоцентрали, но псины и след простыл. Поспрашивала соседей. Те никого и ничего не видели. Еда в мисках стояла нетронутая.
«Опоздала. Увели, — с горечью подумала она. — Или отравили».
Для верности она заглянула на соседнюю улицу, но и там их бродячего пса не было. Не было его и в соседнем квартале. Он исчез в одночасье, будто корова языком слизнула.
***
Поздно вечером Ирка с туалетным ведром вышла во двор. Канализацию на их участок обещали провести на следующий год, а пока летом приходилось пользоваться скворечником на дальнем конце участка, а с наступлением холодов за шторкой в сенях воцарялся пластиковый гибрид унитаза и ночного горшка. Дезинфицирующие смеси делали ежедневный ритуал выноса ведра чуть менее противным, но побороть брезгливость и тошноту до конца Ирке не удалось.
Было темно, только свет из окон столовой пятнами разливался по снегу. Ирка шла по своим же вчерашним следам, оттаявшим днём и подмороженным ночью, при свете фонарика в мобильном телефоне. Перекошенная дверь скворечника открывалась с трудом, пришлось погасить фонарик и спрятать телефон в карман. После нескольких попыток дверь поддалась, и Ирка протиснулась внутрь, отвернувшись, выплеснула содержимое ведра в дырку. Приступ тошноты на этот раз был не слишком сильным. Она выскочила наружу, пнула дверь, впрочем, не слишком удачно.
«А ведь надо будет расчистить дорожку, пока совсем снегом не замело, — подумала Ирка. — Я совсем не знаю, как тут жить. Я никогда не жила одна в частном доме, не следила за газовым котлом в мороз, не раскидывала снег».
Она поскользнулась в собственном замёрзшем следе и упала навзничь, широко раскинув руки. Туалетное ведро отлетело куда-то под яблоню. Ирка лежала на спине и думала про звёздное небо над головой, нравственный императив и подвёрнутую лодыжку.
Небо было большое, глубокое, с редкими крапинками звёзд. Над низкими крышами поднялась луна, и стало светлее. Заблестел лёд, заискрились сугробы. Перевернувшись на живот, она встала на четвереньки. Лодыжка ныла так, что подняться на ноги было невозможно.
«Надо бы обо что-то опереться, а ещё лучше сесть… — Ирка решительно поползла к яблоне. — Заодно и ведро прихвачу».
До яблони оставалось всего ничего, когда она опять поскользнулась и с размаху шмякнулась головой оземь. Охая и матерясь, она снова перевернулась на спину, легла и стала осторожно ощупывать лицо. Крови вроде бы не было. Она перевела дыхание и подняла голову. На корявых ветках прадедушкиного штрейфлинга виднелись какие-то странные наросты, в бледном лунном свете так сразу и не разберёшь. То ли ведьмины мётлы, то ли старые вороньи гнёзда. Ирка пригляделась получше.
Чёрный нарост смотрел ей в лицо зелёными, как у кошки в темноте, глазами. Рядом вспыхнула ещё пара огоньков, потом ещё пара. Свет от них исходил слабый, какой-то гнилушечный, но в нём можно было наконец получше рассмотреть это новое явление. На ветвях яблони, как забытые прошлогодние яблоки, висели отрубленные человеческие головы, ссохшиеся и почерневшие, покрытые морщинами, зыркающие по сторонам. Такие Ирка видела в детстве в книжке про антропологов.
— Офигеть, — пробормотала она. — Что это за хрень?
Ирка крепко зажмурилась, открыла глаза — головы никуда не делись, висели на своих местах. Взгляды горящих зелёных глаз были устремлены на неё.
И тут головы заговорили. Все разом, сначала тихо, будто шелестела прошлогодняя, оставшаяся на дереве листва, потом всё громче и громче, и вот всё дерево заскрипело-загалдело, словно на нём устроилась стайка воробьёв.
— Ээтахто такая тут? — донёсся с верхних веток сиплый голос.
— Генки маво
