а вперед. Снаряд летит вперед, а ствол, если оторвется — назад. Ясно?
— А как же вы, Вашблагородие? — гудит Морозов: — вы же за спуск дергать будете, вам все равно придется сзади стоять.
— … — поручик смотрит на румяное лицо Морозова и сдерживается. Потому что сперва ему хочется сказать «а твое какое собачье дело, канонир Морозов?» или там просто «исполняйте приказание канонир Морозов, звездеть команды не было!». Но он промолчал. Вместо этого он вздыхает.
— Да уж бог не выдаст, свинья не съест, — говорит он: — авось пронесет. Оно, даже если и отлетит, то в сторону может пойти. Или еще куда. А то и вовсе выдержит. Все-таки на Путиловском заводе сделали, чай не французская техника, а наша. Все, хватит лясы точить, складывайте снаряды возле лафета, опять-таки не сбоку, а сзади.
— Разрешите исполнять, Вашблагородие? — спрашивает здоровяк Морозов, он кивает, и канониры трусцой бегут к зарядным ящикам на колесах. Распрягают лошадей, открывают крышки зарядных сундуков.
Поручик переводит взгляд на сизо-серую тушу орудия, стоящего с раскинутыми в стороны станинами и задранным в небо массивным стволом. Канониры уже установили прицел, вернее — перископическую панораму для ведения огня с закрытых позиций, выставили углы на угломере в тысячных градуса, осталось только выверить его по ориентирам, проверить все за ними, хотя он и уверен в сових людях, но все же. Время еще есть, и он лезет в карман за портсигаром. Открывает его и взгляд цепляется за небольшую черно-белую фотографию, прикрепленную изнутри на верхней крышке. Легкая улыбка на губах, короткие волосы, убранные под шляпку, белая сорочка и строгий женский сюртук. На этой фотографии его Сашенька выглядела словно девица из благородной семьи, выпускница Академии, какая-нибудь магичка Высокого Рода. И что она в нем нашла? Она — такая возвышенная, утонченная и он — обычный поручик от артиллерии, даже часть у него не гвардейская.
Сашенька, подумал он, а ведь с момента свадьбы уже полгода как прошло, а он все больше и больше в нее влюбляется. Она уехала к маме в Ростов и это просто прекрасно, потому что их гарнизон совсем близко от эпицентра, много семей военнослужащих были эвакуированы в спешном порядке и где они сейчас, как устроен их быт — никто пока не знал. А Сашенька в Ростове у мамы, и пусть он никогда особо не жаловал Елизавету Никаноровну, сейчас это было как нельзя более к месту. Подальше от всего этого. Он бросает взгляд на заснеженное поле, на сгоревшие остатки деревенских изб, на тела, раскиданные неподалеку. Ближе к орудию — лежит ничком, уткнувшись лицом вниз женщина в простом зипуне и платке на голове. Ее спину перечеркивает темный крест разреза, в разрезе — белеют ребра. Своим телом женщина закрывает небольшой сверток. Ребенок. Его не задел разрез, он умер уже позже — замерз.
Чуть дальше — мужчина, в одной рубашке, которая когда-то была белой. Он умер лицом к врагу, раскинув руки, пытаясь защитить. От его лица осталась невнятная каша красного и белого, плоти и костей. Дальше к деревне — снова тела, еще и еще.
Он достает из портсигара папиросу, стучит ею по крышке, сбивая табак поплотней, прячет портсигар в карман и прикуривает от бензиновой зажигалки. Хорошо, что Сашенька у мамы в Ростове она давно хотела домой съездить. Он затягивается и табачный дым дерет ему глотку, надо было не «Тройку» брать и не «Тары-бары», а хотя бы «Самсон» или там «Рекорд», все ж качеством повыше. Не «Герцеговина Флор», конечно, не фабрика «Саатчи и Мангуби», но хоть глотку так драть не будет. При мысли о том, что его последней папиросой будет дешевая «Тройка», двадцать штук по пять копеек — ему стало немного неуютно. Он бросает быстрый взгляд на сизо-серую сталь орудия. Сколько выстрелов оно выдержит? Пять? Десять? Все двадцать? Или оторвет накатник к черту после первого же? Сейчас ему хотелось, чтобы оно развалилось прямо на глазах, чтобы нашлось что-нибудь ужасное, чтобы заклинило поршневой затвор, чтобы раковина в стволе появилась, чтобы можно было не вести огонь с изношенным накатником. Никто же и не узнает, думает он, никто его не обвинит. Нельзя вести огонь из орудия, если гидропневматика накатника барахлит, может вырвать ствол с салазок люльки. Но может и не вырвать, вели так огонь и не раз, рискованно, нарушает инструкцию, но если очень нужно, то…
Он затягивается дешевой папиросой, выдыхает облако дыма, подходит к орудию и кладет на его сизо-серый металл руку в кожаной перчатке.
— Ты уж не подведи, — говорит он и похлопывает по металлу: — нам всего-то час нужен чтобы отстрелятся.
— Вашблагородие! — раздается голос сзади. Бакунин, старший канонир.
— Что такое? — отвечает он, не поворачивая головы. Он занят, он общается с 105-миллиметровым орудием Шнайдера, произведенным на заводах Путиловского Общества. Как воины древности вынимали свои мечи из ножен и проверяли остроту заточки и ладно ли рукоять сидит в руке — так и он, поручик от Третьей Гренадерской Артиллерийской Бригады, Федор Маресьев — прижимал ладонь к тяжелому, с сизым отливом, оружейному металлу. Не подведи, думал он, пусть снаряды твои летят прямо в цель, поражая Врага Рода Человеческого, пусть ствол исправно откатывается по салазкам, потерпи, всего-то час. Пятнадцать выстрелов. Один выстрел каждые четыре минуты. Артиллерия — Бог Войны, те еще царь Петр говорил, а сейчас за ними — города и веси, люди, которые в ужасе бегут отсюда, а те, кто не успел убежать — остались прямо тут, вот как эти, что лежат в открытом поле и легкая пороша уже успевает заметать тела. Не подведи, родимая.
— Вашблагородие! Позиции оборудовали, прицел выставлен. К стрельбе готовы. — рапортует Бакунин: — снарядные ящики открыты.
— Открыть затворы. Приготовить первые снаряды для холодного выстрела. — командует поручик и бросает взгляд на свой хронометр. Рано, еще слишком рано, но лучше подготовиться заранее. Он отрывает взгляд от хронометра, с неудовольствием отметив, что его рука слегка подрагивает. Смотрит на Бакунина и отмечает, что его кожа, обычно смуглая, едва не коричневая — сейчас почти серая.
— Что, брат, старший канонир, переживаешь? — спрашивает он его, «без чинов», по-простому.
— Как не переживать, Вашблагородие, — отвечает Бакунин: — у меня трое детей в деревне, жена и мать. Один я мужчина остался. А тут — Демон в пятнадцати верстах. Что ему наши орудия… вон отдельный дивизион тяжелой артиллерии в самом
