никого не называли. И оно как раз означает «думающий о хвосте».
— Хвостомысл? — переспросил ее друг и, чуть подумав, снова улыбнулся. — А что, мне нравится!
Раньше Грушев и представить себе не мог, что мир состоит из такого огромного количества запахов и громких звуков. Можно было закрыть глаза и идти по пансионату, ориентируясь только на слух и обоняние, и с легкостью обойти все здание целиком, не заблудившись и не врезавшись в стену. Что он и пробовал теперь проделать, чтобы как следует привыкнуть к новым ощущениям. Сначала Егор — точнее, в данный момент Хвостомысл — обошел свою комнату, запоминая, как пахнут находящиеся в ней вещи, а потом вышел в коридор и зашагал по пыльной ковровой дорожке, до которой еще не добрались местные сотрудники с моющими пылесосами. Навстречу ему шел кто-то, опирающийся на трость или костыль. Елена, или «хрустальный мальчик» по имени Дима, или еще кто-то из пациентов? Хвостомысл остановился, чтобы улавливать стук шагов всеми четырьмя лапами, и попытался угадать, кто это, не открывая глаз. Нет, это не Елена — она уже не опирается на палку так тяжело, как раньше, а просто носит ее с собой по привычке, слегка постукивая ею по полу. И это не кто-то из старых обитателей пансионата — у них поступь еще более тяжелая, этот человек, по сравнению с ними, легче… Это Дима, без всякого сомнения!
Крупный серый с черными полосками кот приоткрыл один зеленый глаз и убедился, что рассуждал верно. По коридору действительно шел тот самый мальчик, которого он совсем недавно нес на руках по лестнице и который больше всего на свете боялся, что его уронят. Он и теперь все еще продолжал бояться падений, и поэтому ходил медленно и опирался на палку, хотя после трех недель лечения мог позволить себе как угодно бегать и прыгать. «Ничего, скоро привыкнет, что ему все можно, и вы его догнать не сможете!» — убеждала его родителей Таисия, и Егору очень хотелось верить, что она знает, о чем говорит.
Мальчик улыбнулся идущему ему навстречу коту, но все так же медленно прошел мимо, не пытаясь нагнуться к нему, чтобы его погладить. Хвостомысла это, впрочем, только порадовало — ему не хотелось отвлекаться на «всякие нежности», у него были далеко идущие планы обойти вслепую весь пансионат.
Он снова закрыл глаза и побежал дальше. Ковровая дорожка кончилась, и его когти застучали по паркету — старому, местами рассохшемуся, но совсем недавно чисто вымытому какими-то вонючими порошками. А в паре метров впереди находился выход на лестницу, причем дверь, ведущая туда, была открыта. Оттуда тянуло более холодным воздухом и доносился запах еще более сильных моющих средств, с помощью которых местные жители приводили лестницу в порядок. Слышались и голоса уборщиков — с верхнего, третьего этажа, где они продолжали работать.
— Сейчас намоем тут все до блеска, а комиссия возьмет и передумает ехать! — услышал Хвостомысл голос одной из сиделок, звучавший у него в ушах так громко и отчетливо, словно она находилась рядом с ним, а не этажом выше. — Или наши ее сюда не пустят. И окажется, что мы зря тут вкалывали, как проклятые!
— Да ладно, зато посмотри, насколько все чище становится! — возразил ей голос шофера Василия. — Если бы не комиссия, сколько бы мы еще в этой грязище жили?
— Так ведь пройдет пара месяцев — и все опять черным станет, — хмыкнул кто-то третий, кого Хвостомысл не узнал.
По-прежнему не открывая глаз, сибирский кот вышел на лестницу и стал спускаться по ступенькам, принюхиваясь к все новым запахам. По пути ему встретились белоснежная Милокошь и полосатый Мышебор, которых он тоже узнал по запаху и которые поприветствовали его звонким мяуканьем.
— Мыррр! — ответил им Хвостомысл, вкладывая в этот раскатистый звук и приветствие, и пожелание удачи при лечении больных, и напоминание, что на третьем этаже продолжается генеральная уборка. Кошки коротко мурлыкнули в ответ и побежали дальше — они действительно спешили к кому-то из пациентов и не могли позволить себе долго болтать.
Хвостомысл же побежал дальше вниз, на первый этаж, с которого до него доносились особенно яркие и сильные запахи. Там не только отмывали полы и стены в коридоре, но еще и клеили обои в комнатах и местами подновляли облупившуюся краску, так что «ароматы» в этом месте заставили бы Егора недовольно морщиться даже в человеческом облике. В кошачьем же он и вовсе начал чихать, еще не дойдя до площадки нижнего этажа. И ладно бы это были просто неприятные запахи — но они, как оказалось, еще и заглушали все остальные, и в результате Хвостомысл едва не врезался в шедшего ему навстречу директора, который нес какую-то большую коробку и не видел, что делается у него под носом.
— Брысь! — прикрикнул Михаил Александрович на увернувшегося от него в последний момент сибирского кота и вышел на лестницу. Он уже видел, как Егор превращался в кота и обратно, но, похоже, не узнал шофера в этом облике — что, в общем-то было и не удивительно, если учесть, что большинство кошек в приюте были серо-полосатой «дикой» расцветки. Тая Полуянова находилась в этом смысле в гораздо лучшем положении — такого окраса, как у нее, в городе больше ни у кого не было. Даже ее мать, превращаясь в кошку, выглядела иначе — она становилось белой с темно-серыми лапами, мордочкой и хвостом, и к тому же, гладкошерстной.
Решив, что гулять по этому пахучему коридору с закрытыми глазами слишком опасно, Хвостомысл отправился дальше с открытыми, стараясь все-таки уловить сквозь «аромат» краски другие запахи. Коридор освещался только неярким светом, идущим из нескольких распахнутых дверей комнат, и для человеческого зрения в нем стоял бы тусклый полумрак, но коту несложно было разглядеть в нем любую мелочь. Он видел каждую кружащуюся в воздухе пылинку, каждую нитку, торчащую из брошенной у стены грязной тряпки, каждый штрих на свернутых в рулон обоях. Единственным минусом было разве что отсутствие цветов — все вокруг, включая обои, рисунок на которых наверняка был цветным, напоминало черно-белую фотографию.
Заинтересовавшись обоями, Хвостомысл подошел поближе к рулону и стал обнюхивать его, касаясь плотной бумаги своими пышными и длинными усами. Тоже интересный запах, и внутри рулона он, кажется, сильнее… Кот сунул голову в эту длинную бумажную «трубу» и, убедившись, что она помещается в отверстие, стал продвигаться внутрь. Усы прижались к его щекам, и это было довольно неприятное ощущение, но
