на столе в морге, у ней не было набухшей алым линии на уровне талии, которую я ожидал увидеть. Возможно, её посередине обернули пластиком, чтобы удержать месиво.
Как невероятно аккуратно.
Меня предложили отвезти домой, но я пошёл пешком и всё это даже не казалось мне реальным, пока я не срезал путь по западной стороне Центрального парка, мимо одной, двух, трёх зияющих пастей голодной подземки; и я пытался думать, не о себе самом, но о ней, о её погибшей карьере, как актрисы, которой она никогда не станет и о декорациях, которые она никогда не спроектирует, и об авангардистской постановке чего-то, под названием «Макбет, мавр из Мантуи», которая показалась бы совсем иной, доберись она когда-нибудь до премьеры. Сценарий выглядел ужасно, претенциозно и тривиально — Сара погибла ни за что, меньше, чем ни за что, за чужие словесные помои, а жизнь продолжалась, город продолжался, спасибо тебе, его огромное ослепительное сердце, не пропустившее ни одного удара.
Я ничего не чувствовал при этом. Я был словно сам по себе, стараясь соответствовать роли скорбящего мужа.
Горе медленно копилось дымкой боли, без слов и, к тому времени, когда я добрался до нашего дома, то тихо плакал.
— Я вернулась, — сказала она.
Я сидел в квартире, теперь моей квартире, не её квартире — со всё ещё разбросанными кусочками её жизни — щёткой в раковине, незаконченными набросками на чертёжной доске, книгами на полках, спрятавшимся под кроватью котом, смутно понимающим, что что-то пошло ужасно неправильно — я сидел на кровати, уставившись на её вещи, только начиная ощущать утрату, будто стрелявший в бою солдат, сперва ощутивший что-то вроде удара, сильного толчка, на секунду-другую сбившего ему дыхание, прежде чем нервная система смогла разобраться с поразительным открытием, что ему вырвало половину потрохов.
Думаю, прошли часы. Через некоторое время стемнело. Телефон не звонил. Для всех, пришло мне в голову, для всех, кто был хоть как-то важен, это оставалось тайной. Я не звонил родственникам. Я ничего не организовывал.
Я всё ещё мог притворяться. Я не делал никаких глупостей.
Пазузу, чёрный кот, очень мягко царапнул мою ногу, потом зашипел и удрал под кровать. Я глянул вниз. На моих ногах красовались белые шлёпанцы Сары.
Я вспомнил парня из «Мыла» [84], который мог разговаривать только через марионетку, и когда другие персонажи спрятали её, ему пришлось прибегнуть к половинке грейпфрута, чтобы по-другому выразить непроизносимое отвращение.
Я не смеялся, когда надевал шлёпанцы на обе руки, используя их, как марионетки.
Поступить так казалось правильным, даже уважительным.
— Она действительно мертва, — сказал правый тапок. — Ты видел.
— Нет, — ответил левый. — Если мы будем это отрицать, если мы достаточно долго будем рассказывать действительно громадную ложь — то кто знает?
— Ты знаешь, — сказал правый.
— Отрицай это. Миг за мигом. Это — всё, что всегда есть у каждого из нас. Лишь осколок времени, который мы называем сейчас. Нам неизвестно, проживём ли мы ещё минуту, достаточно долго, чтобы договорить слово или даже выдохнуть Поэтому, отрицай это с каждым выдохом, пока ты ещё можешь.
— У тебя осталась уйма всего, что ты хотел высказать. Уйма того, что так и не собрался сделать, — сказал правый тапок.
— Да, не собрался. Так я и поступал, — подтвердил левый.
— Не надо ждать. Если любишь кого-то, если ненавидишь, если хочешь извиниться, что идёшь в туалет, скажи это сразу. Не потом.
— Легко теперь говорить мне это.
— Говорить легко, — сказал правый тапок. — Это жизнь по расписанию вставляла тебе палки в колёса.
Я уронил руки на колени.
— О, Боже, я хочу её вернуть! — вырвалось у меня. — Я хочу, чтобы она вернулась. Это всё.
— Мёртвые люди не возвращаются, — сказал правый тапок.
— Только однажды…
— Пожелай этого, — сказал левый. — Пожелай этого очень сильно. Солги себе. Мечтай об этом. Очень сильно. День за днём, секунду за секундой. Одурачь сам себя. Под конец это станет неважно. Представь, как могло бы быть…
— Такие вещи в реальном мире не проходят, — возразил правый.
— Это — Нью-Йорк, — заметил левый.
Тогда я зарыдал вслух и услышал, как что-то зашевелилось в квартире, за вещами, под вещами; сначала мне показалось, что это кот; на кухне загремели кастрюли.
— Питер. Я вернулась.
Я кинулся туда, споткнулся и повалился ничком, почти что завопив; перепуганный, растерянный, неверящий, убеждённый, что внезапно и полностью свихнулся. Я признал её голос. Я узнал его. Это был её голос.
Конечно же, квартира оказалась пустой. Кастрюля выпала из шкафа.
Это произошло гораздо позже, когда, казалось, я уже часами рыдал, катался по кровати, рвал бумажные листы, сам поражаясь глубине и силе своих чувств, лишь тогда действительно понял, что всё это правда, настоящая, реальная правда, что она ушла, не здесь, не вернётся; лишь тогда моя изнасилованная нервная система разобралась, что значили все эти сигналы…
В конце концов я уснул и представлял, и мечтал, и очень сильно лгал сам себе — и тут оказалась Сара, лежащая на спине рядом со мной, высокая, тонкая и бледная, со светлыми, почти белыми волосами. Она всё ещё была в своей выходной одежде и на высоких каблуках, безупречные руки крепко сжимают сумочку. Она выглядела скорее инвестиционным брокером, чем театральной личностью, безукоризненная, совершенная…
Я приподнялся на локте и стал нашёптывать ей: ласковые шуточки, забавные вещи, которыми мы перекидывались, когда нам обоим было по двадцать, телефонные фразочки, включая всегда популярные: «Мы не можем продолжать так жить» [85], вечную классику «Офис доктора Мбого. Лесс-эй! Лесс-эй!» [86] плюс неизбежный «Пуф!» — слово, изначально забавное на слоговом уровне.
Но она не отвечала. Она просто лежала тут, совершенно безмолвная. Лунный и фонарный свет сочился сквозь жалюзи, затмевая цвета, разлиновывая спальню решёткой тьмы и сверкания, и превращая Сару в безупречную мраморную статую.
Единственная чёрная бабочка показалась на её подбородке, внезапно развернула крылья, затем умчалась в ночь.
Я потянулся, чтобы коснуться Сары в своём сновидении и правая рука прошла насквозь, разделив её напополам, и вышла тёплой и влажной.
Я с отвращением отпрянул. Чувствовалось, как во мне медленно поднимается страх, беспомощный ужас. Я зажал рот другой рукой, придушив вопль.
Тогда это видение заколыхалось и пропало, я провёл рукой по одеялу, но нашёл только пыль, сор и несколько жёстких волос.
Я понимал, что сплю, не в силах пробудиться, прислушиваясь к шуму дороги, беспокойным морем вздымающемуся за окном.
Меня разбудил запах.
Я перекатился, сел и поперхнулся. Атмосфера в квартире загустела от гнилого смрада, который я
