Вы их понемногу узнаете – шаг за шагом, на собственном опыте. Уверен, что вам понравится. А потом можно будет подробнее рассказать.
– Ладно, – вздохнула Джини, разливая по бокалам остатки вина. – Потом так потом. В любом случае, я рада, что это у вас тут всё сложно и странно, а не я тупо чокнулась. Было бы очень обидно. С весны так стойко держалась, даже когда ввели закон ходить в масках на улицах, из окна не выпрыгнула и царицей Савской себя не вообразила, а тут на тебе!
– Да, – сочувственно кивнул Михаил. – Карантин многим испортил жизнь.
– Мою так вообще разрушил, – призналась Джини, хотя совершенно не планировала жаловаться. – Камня на камне от неё не оставил. У меня был отличный бизнес, дело жизни и, ну правда, воплотившаяся мечта! Художественная студия для взрослых, где подготовительные занятия проводятся в интернете, но самая главная часть, ради которой всё затевается – экскурсии-пленэры по Вильнюсу для маленьких групп от пяти до пятнадцати, как получится, человек. Мои ученики сюда приезжали, я их принимала, организовывала жильё, водила по городу, иногда возила в Тракай, они рисовали, я помогала, поправляла, хвалила, все были счастливы, причём в первую очередь – я сама. Дела шли отлично, я добавила к Вильнюсу Ригу, у меня там подружка живёт, помогла. И как раз собиралась ещё увеличить число локаций, несколько раз съездила в Краков и Будапешт, придумала нам маршруты прогулок, разузнала, как там с жильём; в мае двадцатого у меня как раз намечался первый тур в Краков, группа уже собралась, но… сами знаете. Жизнь закончилась. И какая-то хрень началась. Главное, я же трусиха, мнительная, тревожная, чуть что заболит, сразу думаю самое худшее, а тут о болезни вообще ни минуты не волновалась, подумаешь, великое дело, какой-то новый особо злой грипп. Чего я тогда сразу испугалась до полусмерти – что этот кошмар теперь навсегда. Что люди, поддавшись панике, уничтожат всё хорошее, что только-только появилось и начало укрепляться – многообразие новых возможностей, огромный, хотя бы отчасти открытый и сравнительно доброжелательный мир. Многие теперь говорят, что ничего и не было, кроме иллюзий, раз так легко рассыпалось. Ладно, иллюзии, так иллюзии. Всё равно с ними было здорово жить. Я бы уехала, да некуда ехать. Дома тоже примерно так, даже хуже – люди сидят по домам, если выходят на улицу, то в респираторах, всё закрыто, в парки нельзя ходить… В такой ситуации только на другую планету, если уж нельзя вернуться в свою прекрасную прежнюю жизнь.
– Не буди тужна [28], – утешил её Юджин. – Другая планета из хир [29], бля. У нас.
– Иногда, – деликатно поправил его Михаил. – Не так часто, как нам бы хотелось, вы извините. И ненадолго. Но мы над этим работаем.
– Вы – дааа, – растерянно согласилась Джини и поёжилась, потому что внезапно поняла, что замёрзла. Похоже, лето закончилось. Снова наступила зима.
– Извините, – сказал Михаил, – но сейчас лучше в дом вернуться. Очень короткий у нас получился ферсанг.
– Лучше короткий, чем никакой, – невольно улыбнулась Джини, надев пуховик и складывая табурет. – Полчаса на балконе летом сидели. Это такой подарок, слов нет!
Вернулись с балкона в квартиру, и Джини вдруг заново смутилась и растерялась, как будто гости только пришли. Вино допили, что теперь с ними делать, если сами не захотят уходить? Предложить угощение? То есть, по помидору на рыло? Больше-то ничего толком и нет. Включить музыку? Или кино? Но какое? Господи, какой ужас, совсем одичала. Забыла, как надо обращаться с людьми.
– Извините меня пожалуйста, – серьёзно, почти драматично сказал Диоскур Михаил. – Я хочу задать вам довольно бестактный вопрос.
– Ох, он, бля, может, – подтвердил Юджин, по-свойски подмигнув Джини. – Хи кэн [30]!
Рассмеялись все вместе, и от этого Джини стало казаться, что они с Диоскурами уже целую вечность знакомы. Если вообще не родня.
– Вы говорили, что обучали художников, – наконец сказал Михаил.
– Любителей, – поспешно уточнила Джини, автоматически почувствовав себя самозванкой. – Взрослых людей, которые рисуют просто для удовольствия. Не профессионалов. Я не настолько выдающийся педагог.
– Это как раз не важно, – перебил её Михаил. – Вы меня, пожалуйста, извините. Но я хотел спросить не о ваших учениках. А о вас. Получается, вы – художник? Ну, раз других учили? Помогали им, исправляли рисунки. Значит, вы сами – профессионал?
– Нннууу дддааа… – почти беззвучно промычала Джини.
Чуть не расплакалась от собственной неуверенности. Это всегда было самое главное, единственное, что она о себе твёрдо знала: я – художник! А всё остальное неважно; ну или важно, но постоянно меняется, сегодня так, завтра будет иначе, а художник я – в любых обстоятельствах, что бы ни случилось, всегда.
– Я художник, – сказала вслух Джини. – Да.
– Извините, пожалуйста, – Михаил был по-настоящему сильно смущён, даже загорелые скулы запылали румянцем. – А здесь есть ваши картины? Это ужасно бестактно, я сам понимаю. Но очень хочу посмотреть.
Джини заново растерялась, хотя заранее ясно, к чему всегда приводят такие расспросы. Художник? Давай картины показывай! Естественная человеческая реакция. В конце концов, просто невежливо об этом художника не попросить.
– Есть, – наконец сказала она. – Но не картины маслом. Рисунки, графика. Если хотите, я покажу. Только как, не понимаю. Технически. Рисунки в папках, их много, а стол, сами видите, маленький. Придётся нам сесть на пол.
Сели, конечно. Джини принесла две папки с рисунками. Специально не выбирала, какие ближе стояли, те и взяла. Сказала:
– Не при электричестве их смотреть бы, конечно. Хотя вообще-то в этой квартире очень хороший свет.
– Лампе су, бля, одличне [31], – согласился Юджин. И похвастался: – В простых магазинах таких не достанешь. Бат ай, бля, гот [32]!
А Михаил молчал, он натурально впился в рисунки. Смотрел их, казалось, не только глазами, а всем собой. Джини даже самой захотелось увидеть, что же там такое прекрасное. Посмотрела. И ей понравилось. Всегда бывает полезно увидеть свои работы как бы впервые, заново, чужими глазами, из-за чужого плеча.
Так-то она на свои картинки с весны смотреть не могла. Не потому что они были плохи. Объективно, многие – вполне хороши. Просто теперь рисунки стали враньём. Неотъемлемой частью и документальным свидетельством счастливого лживого времени, которое казалось обещанием чего-то совсем прекрасного, словно мы все – вот буквально весь мир – берём разгон и взлетаем, уже почти взаправду летим. И чем это кончилось. Чем это, господи, кончилось. Взлетели такие одни. Лбом об бетонную стену, обработанную вонючим антисептиком. Блин.
– Блин! – сказала она почему-то вслух, чувствуя, что вот-вот заплачет. А плакать
