сейчас не надо бы. Перебор.
– Не буди тужна [33], – сочувственно улыбнулся ей Юджин и стал похож на доброго святого с лубочной иконы. – Ты, бля, великий грейт артист [34]!
А фигли толку, – мрачно подумала Джини. Но всё равно ей было приятно, чего уж там.
– Вы очень глубоко понимаете наш город, – наконец сказал Михаил. – И удивительно точно его рисуете. На ваших рисунках, как в жизни главное – тени. А дома и деревья – приятное, но необязательное дополнение. Сразу ясно, что их могло бы вовсе не быть. Но, если уж всё равно примерещились, почему бы и не изобразить.
– Ничего себе, – потрясённо вздохнула Джини. – Ну вы даёте. Это то, о чём я часто здесь думала, слово в слово, когда рисовала, или просто смотрела вокруг.
– Так это видно, – кивнул Михаил. И спохватился: – Вы извините!
– Да за что же? – удивилась Джини.
– Что разгадал вашу тайну, – объяснил тот. – Мне кажется, довольно бестактно подобные вещи угадывать, да ещё и вслух о них говорить.
– Ой, нет, это счастье! – воскликнула Джини. – Все нормальные люди знают, что художников надо хвалить, мы это любим. Ну, когда хвалят, и правда приятно! И полезно, как витамин. Но на самом деле художник – не только я, многие мне то же самое говорили – ждёт понимания. Это самое драгоценное. Свидетельство, что ты в мире не настолько один, как обычно себя ощущаешь. А так очень редко бывает. Тут не обманешь. Чтобы похвалить картины, даже когда они не особенно нравятся, достаточно быть добрым, или просто вежливым человеком. Но для понимания недостаточно вежливости и доброты.
– Извините, пожалуйста, – сказал Михаил, аккуратно складывая рисунки обратно в папку. – А можно будет через несколько дней к вам ещё раз прийти, чтобы посмотреть другие рисунки? Мне трудно сразу так много. Очень сильное впечатление. Надо переварить.
– Веома, бля, моћна уметност [35]! – встрял Юджин.
Самым удивительным было, что Джини этот его невозможный язык поняла. И загордилась ужасно. Сказала:
– Конечно, обязательно приходите! В любой день.
Просто зима
Утром Джини осознала, что вспоминает вчерашний вечер как хороший, но совершенно нормальный. Словно она всегда примерно так и живёт. Отлично посидели с лэндлордами – раздетые на балконе. В декабре, в июньскую ночь! И про соседку Тому из шестой квартиры мило посплетничали. Оказывается, когда она надолго уезжает из города, её кафе исчезает. А когда приезжает, опять появляется. Ну, с кем не бывает, ладно, понятно с ней теперь всё. И как Юджин сказал: «другая планета из хир, бля», – и сразу так стало спокойно, как будто всю жизнь чего-то такого ждала.
По идее, Джини полагалось быть в шоке – что вообще тут творится? Как? Почему? Что за бред? Я – сумасшедшая, которая ухитрилась снять квартиру у совсем конченых психов? Удачно встретились, что тут скажешь, божья рифма, такой ироничный мир. И так далее, по нарастающей – я чокнулась, все вокруг чокнулись, АААААААААА!
Раньше примерно так бы и было. А сейчас Джини только теоретически прикинула – нормальная реакция выглядит так. Но оставалась спокойной, даже не удивлялась особо, только как бы из чувства долга думала – ну, вот такие, значит, дела. И на всякий случай позвонила родителям, хотя терпеть не могла все эти скайпы-зумы-ватсапы, на звонки отвечала, конечно, а сама предпочитала писать. Но сейчас хотела услышать их голоса, увидеть лица на фоне книжного шкафа, разноцветных корешков антикварной уже Всемирки, проверить, есть ли ещё связь с прежней, старой планетой. И даже немного разочаровалась, убедившись, что да.
Пока – да.
Жизнь продолжалась, причём без спецэффектов. Ничего из ряда вон выходящего. Тома не возвращалась, чтобы отвести Джини в удивительный магазин, кафе на первом этаже дома по-прежнему не было, погоды стояли гуманные – почти безветренно, в районе нуля – но времена года не сменяли друг друга, как в мультфильме про братьев-месяцев. Короче, не другая планета, а вполне обычная жизнь; может, слегка с закосом под добрую детскую книжку про хороших дружных людей.
Один раз Джини пила во дворе кофе с соседкой Магдой – та вышла покурить с полулитровым термосом и захотела её угостить. Как-то вечером снова застала за шатким столом развесёлую компанию с грогом и бутербродами, тут же получила свою долю и с удовольствием слопала, заодно познакомилась с немцем Куртом из седьмой квартиры, прямо под ней. Немец с виду был типичным безумным учёным, каковым, строго говоря, и являлся. Он бойко щебетал на санскрите, для желающих мог перевести свои монологи на древний греческий, или латынь. С английским было гораздо хуже, Курт объяснялся примерно как Юджин, только без «бля» и вперемешку с немецким; разводил руками – мёртвые языки сильнее живых, выгоняют их из башки in den Frost, на мороз. Ладно, неважно, всё равно Курт был прекрасный, особенно когда, помогая себе пантомимой и всеми остальными соседями, уже наловчившимися его понимать, сообщил Джини, что она, если захочет, может сколько угодно топтать и грохотать по ночам, ему будет приятно. Шум – естественный спутник жизни, а лишнее проявление жизни сейчас точно не повредит.
Самым удивительным инопланетным чудом пока был тот факт, что Джини, вдохновлённая Диоскурами, снова захотела рисовать. Впервые с марта начала сразу две картинки, ни одну не закончила, после перерыва чувствовала себя неуверенно, но это как раз было совершенно неважно. Важно, что хотела и делала. Вопрос «на хрена это нужно?» – тяжким камнем заваливший проход к желанию рисовать, больше на этом пути не лежал.
Зима, осень, зима
Что Тома вернулась, Джини сообщил Диоскур Михаил. Специально ради этого позвонил ей по телефону в полдень, примерно триста раз извинился, что слишком рано, это он понимает, сам терпеть не может, когда звонят по утрам, но Тома сказала, что в кафе сегодня котлеты. Их уже через пару часов не останется, поэтому имеет смысл поспешить.
Джини ещё как поспешила. Ничего себе! Тома вернулась! Кафе снова есть! Выскочила как была, в домашней одежде, только набросила пуховик. Сердце так колотилось, словно бежала вверх по крутой лестнице, хотя на самом деле, спускалась вниз.
Кафе и правда было на месте, словно не исчезало. Такое, как в прошлый раз… ну, примерно такое, – с сомнением думала Джини, разглядывая вывеску. Прежде буквы были аккуратные, одинаково светлые на тёмном фоне, а сейчас разноцветные, вкривь и вкось; впрочем, сменить вывеску проще простого, не то что заделать и снова прорубить дверь. А кафель, – войдя в кафе, вспомнила Джини, – был бледно-жёлтый. А стал голубой. И столы нормальные, не высокие, за
