чтобы под подошвой было несколько. Критически смотрю на получившийся результат. Мда. Вот про таких и говорят «шаромыжники» и «француз под Москвой». Хотя ноги начали согреваться…
Немного подумав — беру с собой под мышку парочку бутылок с бренди. Не рекомендуют пить спиртное при гипотермии, не согревает оно ни черта, наоборот, сосуды сужает, но какого черта. Не пропадать же добру. Закутываюсь в обрывки своего кителя, подпоясываюсь какой-то веревкой, найденной тут же, и выхожу наружу. Ноги начинают отходить, согреваться. Сейчас бы еще один ватник — сверху, а еще лучше — теплый домик с очагом и котелком с горячим чаем на нем. Мяса жаренного с картошечкой да лучком, а там и водочки можно, или вон, ладно, бренди есть…
Я иду на запад, ориентируясь по солнцу, которое довольно быстро клонится к закату. Земля под ногами гладкая и голая, ни травинки, ни снежинки, ничего. Я иду шаг за шагом, неторопливо, взвешивая каждый шаг. Откуда-то изнутри я знаю, что сейчас я не могу подпрыгнуть, как я делал это раньше, не могу нестись вперед со скоростью спортивного автомобиля, не могу ничего. Мое тело мерзнет, руки начинают трястись… что со мной? Я подпрыгиваю на месте, может все это только мне кажется и вот сейчас я ворвусь в небеса, выстрелю вверх как кузнечик… но нет. Я отрываюсь от земли на два дюйма и только. Сил нет.
— Чертова Акай. — говорю я, глядя на закатывающееся солнце: — если я помру, тебе же тоже несладко придется, верно? Какого черта ты меня в какой-то тмутаракани оставила? И что со мной такое? Ты забрала все мои силы? Я же словно новорожденный теленок тут… хожу-то с трудом.
Закатное солнце не отвечает мне. Небо и земля, размочаленные в труху редкие остовы деревьев — никто не отвечает мне. Полно, думаю я, а все ли я в том самом мире, в той самой реальности, где и был все это время? Что если меня выкинуло на Ту Сторону? Я не узнаю местность, не вижу ни одного человека вокруг… хотя, стоп. Винный погреб, клочок бумаги, письмо про какого-то Ванечку… нет я все еще тут в Российской Империи, в мире, в котором я был. Но… что случилось? Неужели это все — портальная бомба? Логически было бы предположить, что — да. И… передо мной открывается вид на водную гладь. До самого горизонта — вода… я на берегу моря? Или огромного озера? Вода удивительно спокойная, никакого прибоя, почти нет волны, лишь легкая рябь идет по поверхности. Солнце садится в воду, его алый диск отражается в воде, и я категорически не узнаю местность. Не было никакого озера нигде рядом. Я видел карты, мы изучали местность перед атакой, проводили рекогносцировку на местности, я бы не потерялся там и с закрытыми глазами, а сейчас… Сейчас я словно котенок, которого положили в коробку и принесли в другой дом, и он не узнает ничего, не знает где он и жалобно мяучит.
— Соберись, Уваров, черт тебя возьми, — говорю я сам себе: — ты же гвардия, черти тебя б подрали. Гвардия умирает, но не сдается. После того, как ты дрался на кулачках с Демоном, умереть тут от паники и холода — позор. Над тобой будут в аду хохотать. Вот прямо у котла соберутся черти и будут ржать как лошади… ну, зато согреешься. Так что вперед, переставляй ноги, гвардеец.
Солнце садится окончательно, оставляя меня в темноте, но я не паникую. Эта темнота не навсегда, говорю я себе, сейчас свет уйдет окончательно, а глаза привыкнут, и я увижу все в свете луны и звезд. Оставаться на ночлег — значит замерзнуть во сне. Общее направление я уже установил, сейчас дождусь света звезд, сориентируюсь по ним и вперед — иди, пока могу. Остановиться, присесть, отдохнуть — значит замерзнуть. Удивительно до чего беспомощен человек перед природой. Без всех своих приспособлений, без одежды, огня, без общества даже просто выжить снаружи становится проблемой.
Я продолжаю идти, время от времени бросая взгляд на небо. Скоро загорятся звезды. А вот и первая… слишком яркая и слишком уж низкая. Совсем низко над горизонтом. Это не может быть звездой! Огонь! Открытый огонь! Люди! Я ускоряю шаг. Кто-то разжег огонь посреди этой унылой равнины, это не может быть пожарищем, это точно костер. Костер… и сидящие вокруг него люди. Кто это? Валькирии из тридцать первого пехотного, в своих синих шинелях? Кавалергарды из лейб-гвардии? Мои бывшие коллеги, гусары? Артиллеристы? Или просто гражданские, которые, как и я — спаслись чудом. И сейчас сидят, греются у костра, протягивая к нему зябкие ладони и не глядя друг на друга…
Кто бы это ни был — это друг. Сейчас здесь нет разделения на чужих и своих, нет деления на военных и гражданских, знатных и простолюдинов, мужчина, женщина, подросток или старик. Разделение сейчас идет так — люди и демоны. Если ты человек, то ты свой.
Я прибавляю шаг, костер становится все ближе и ближе. Я уже вижу сидящую у костра одинокую фигуру, которая сидит, как-то скособочившись и прислонившись к торчащему из земли и едва видимому в сумерках сломанному стволу дерева без веток.
Под ногой что-то хрустит, ломаясь и сидящий у костра — вскидывает голову. Хватается за короткий кавалерийский карабин, что стоит у него ноги, споро передергивает затвор.
— Кто там⁈ Покажись! — кричит он в темноту сорванным голосом, и я вижу, что половина лица у него залита кровью, он выглядит словно Арлекин из детской пьесы, ровно посредине проходит граница бурого и белого. Несмотря на неверный свет костра, несмотря на кровь, я различаю знаки различия на шинели. Кадет Его Императорского Пехотного Училища, четвертый курс, выпускник.
— Полковник Уваров, отдельный тридцать первый пехотный. — говорю я, делая шаг вперед: — опустите оружие, кадет.
— Уваров? Уваров… Владимир Григорьевич! — кадет опускает ствол карабина вниз и его лицо искажает жуткая гримаса — он пытается улыбнуться. Сейчас, вблизи я вижу что это не просто кровь, которая залила ему половину лица. У него попросту отсутствует половина лица. Кожа содрана, обнажая мышцы и зубы, нелепо торчащий белок вываливающегося глаза… но крови почти нет, рана запеклась, потому кадет еще не умер от потери крови, раны головы кровоточат особенно обильно.
— Так вы знаете меня. — говорю я, подходя ближе и чувствуя, как тепло от костра начинает согревать мое тело: — с вами все
