муза все слышала. И гордо положила руку ему на плечо. Но Леха ее тут же сбросил: ему не нужна была защита!
— Всю жизнь мечтал о самокате, — ответил он напряженно. — Мы же вместе мечтали, да?
Она с готовностью кивнула.
Два сапога — пара. Семейная…Как там, в ЛОГО-ХАУЗЕ. Туда вам и дорога, ребята.
— Вот и покатаетесь… — Нежно поощрил я. — «Слепая не видит, что зрячий — без ног!». Это — из восточной поэзии… А вообще, как говорил незабвенный Савраска: «главное, ребята, верить себе — а не сопернику на вашей дистанции!..»
(Вот после этой исторической фразы я и проиграл майские гонки.)
Но Леха-то ведь понял, что именно я сказал.
Не знаю — поняла ли его муза, но она вдруг быстро нагнулась и — хрясть меня по щеке!
— Стой! — Приказал ей Шампур. — Замри!..
Его руки собирались в кулаки: он с них глаз не сводил. Но обращался — ко мне.
— Ты унизил меня… Ты унизил меня дважды…
— Трижды! — Поправил я.
— Ты знал, где мой отец. Ты все знал про моего отца, так?
— И что за беда? В чем здесь — «унижение»?
— Ты унизил меня тем, что считал — будто такой батя мне не нужен…
— А — нужен?
— И еще ты унизил меня тем, что оскорбил Анжелу… Она — слабовидящая, а не — слабослышащая… Я имею в виду: «Слепая не видит…». Правильно она тебе врезала. Но — мало…
— Тогда — разбегаемся…По коням?
— Нет. — Он замотал головой. Кулаки его слились в один, но я каким-то чутьем знал, что не для меня эта угроза.
— Я тебе скажу: напоследок. То, что Анжела тебя хлопнула — это не беда…бывший братуха, совсем не беда. Самую большую плюху я получил, когда ты в мае «пропустил» меня к финишу… Ты очень тогда гордился собой, правда? Это — и есть третье унижение, так?
Я передернул плечами. Все так…Но не я же сейчас начал?
А Леха как-то неимоверно грустно — добавил:
— Ты думал: тренер — дурак? Да он сразу просек…Сказал, что ты это сделал не для меня, а для — себя… А еще он знаешь что сказал? Что ты — из тех, кто хочет сам себя обойти на дистанции. Понял, герой?
А я просто сидел и ждал, пока они свалят отсюда всей своей счастливой воссоединенной семьей… Они врывались в меня, в уши, в сознание — эти хозяйские интонации Лехи Шмпурова:
— Домой, батя, домой… Мамка твоя заждались… Знаешь, как по-гречески будет «пальто»? Не поверишь…Так и будет: пальто!. А знаешь, что по-гречески означает «дом»?
Что по-гречески означает «дом», я не узнал. (Собственно: и по-русски то же.)
…Тогда (сразу после пощечины) он спросил: «Знаешь, кто ты?..»
Я тогда не ответил.
А я — паук-серебрянка. Я живу в подводном колоколе (о котором мечтал еще Да Винчи). Здесь я караулю пищу: интриги, пересуды, случайные тайны… Я стал тяжел для себя. У меня осталась последняя паутинка. А потом я гордо, как «Варяг» — пойду на дно…Или — всплыву; не на радость, нет. Не надейтесь…
На пандусе меня захватили в плен: старушки требовали «мексиканских» страстей об афронте городского попечителя на пирсе. Пока до них доходили только мутные новости…Я сказал, что был в ударе (в смысле: перенес солнечный удар…), и меня — пропустили к месту прописки.
Дома, к удивлению, встретил Машку. Она уже скинула широченные кабацкие юбки и, как всегда (после подобных историй) — торопилась спасать Катьку. И мутер, если повезет.
Еще я узнал, что Буцай «отомстил» за шефа: за деньги (!) он ловил в грязевой ванне всех, кто полюбил этот джампинг. А потом его загнали на яхту… А Дядя Худай (Нептун) — потерял свой трезубец; долго искали… Потом этот трезубец видели у Дикуси: на нем он развесил стихи и расценки.
И еще новость: теперь у Дикуси — голубь. Святая птица.
И еще новость… А-а-а, добрый вечер, Ромео Гипсопулетти!
…И они так сладко начали ругаться, черти, что я им наглухо позавидовал. Он ей что-то про «четвертый фонтан», она ему — про «несчастную Кэтрин»; а он ей — про что-то потайное, а она — про фальшивую жемчужину из набора «византийских императоров»…И все это — на радость «педсовету»!..
Тогда она его — выгонять!
А он ее тогда — обнимать…
Будьте счастливы, дети! В своей комнате — танцуйте и доругивайтесь!
И я раскрыл дверцы шкафа…
И я раскрыл дверцы шкафа — и выпустил пленника на свободу.
Он стал ходить по моей руке (красавец! ноги — как ажурные опоры моста; изумрудные крылья — сюртучком; усики вздернуты гордо и бескомпромиссно…)
Духота в доме — духота в душе. Дядя Жора, друг детей — ты так и не сделал у нас прохладу…Что остается?
Подъехать к окну, распахнуть рамы…Старушки притихли: в ожидании следующей серии. Ага, вот…Опять кота ищут. В дупло загляните: дамы-сыщики.
Патока жары затопила и детскую площадку, но качели — движутся… Еле-еле. Или кто-то раскачал из жильцов — или охрана стала невидимой…
Шелест ветра. Гомон с лавки. И кто-то — маленький, серьезный — топчется на моем плече. Иногда не нужно видеть и слышать, достаточно просто знать, что рядом с твоим плечом — есть еще одно: пусть даже совсем крохотное. Зато — надежное (это — не категория величины; это ирония памяти).
Есть память сердца, память души и еще: память не прожитой жизни. Чужой жизни (когда-то написанной и прожитой миллионами поклонников). И есть герой, зовущий в свою ловушку. Еще один паук-серебрянка.
…И вот комнату мою качнуло: раз, другой и (самый настырный) — третий.
Я стремительно летел и падал: по лучу, по параболе, по бестолковой, придуманной наугад судьбе.
И вот, вот он Я. Почти незнакомый детеныш — и живу, представьте! у самого подножия чужой горы (и с двумя Родителями — в придачу!). Родитель№ 2 — просто человек выше меня. А Родитель№ 1 — и рожать не думала (от бедности так получилось). Зато с самого голодного младенчества я уже знал, как тянуть на себя семейные вожжи.
…А еще я умел раздвигать колосья. Грызть сухие зерна — и бродить там, где никто не жил, кроме мышат, ящериц и слабовидящих кротов.
Сегодня Родитель№ 1 заявила, что — если мне не нравится, как мы живем, — я могу уйти сразу на все четыре стороны. И я выбрал ту, что начиналась по краю узкой дорожки и вела, по слухам, на самую крышу Мира. На голый утес. А еще мне
