бедняги. Он докер. Приходит он тут однажды к воротам своего дока. Уже два дня, как он не мог найти работу. Он голоден, слаб, и кроме него у ворот собралось еще шесть сотен рабочих, все такие же отчаявшиеся. А вон и бригадир, видите? С большим животом, ему чувство голода явно не знакомо. Знаете, недавно у него даже начались схватки. Он лег на кровать и лежал так целый день. «Помогите! – кричал он. – Я рожаю! У меня будет ребенок!» Послали за врачом, привезли в больницу, и все ждут, что из него выйдет. И знаете что? Вышел один воздух. У него в животе был воздух. С таким звуком его выпустил – слышно было в Грейвсенде, все подумали, что пароход причалил.
Люди засмеялись. Раздался шум, как во время прибоя. Голдберг разглядел, что многие нетерпеливо качают головами. Они явно хотели слышать, что же дальше. Расскажи грубую шутку, пусть попросят еще; а теперь продолжай гнуть основную линию.
– В общем, этот бригадир, Пердун, о котором я говорю, он держит в руках билеты. Двадцать рабочих мест на шестьсот человек. Вы все это видели – прижатые к решетке ворот люди кричат, воют: «Мне! Мне! Дайте мне! Дайте работу!» И вот наш Пердун подбрасывает один билет и смотрит на несчастных – толкающихся, кричащих, отчаявшихся. Одному повезло, и он хватает заветный билет – все, у кого-то теперь будет вечером ужин на столе. А вот и второй билет. Он летит в воздух – и снова свалка, снова драка, еще одно оторванное ухо или сломанный палец. И так двадцать раз. Двадцать человек обеспечены работой и тремя-четырьмя шиллингами, которые они получат вечером. Но только не наш приятель вон там, в толпе, – он понимает, о ком я говорю. Для него работы не нашлось. У старого Пердуна есть свои любимчики; в те дни, когда он не хочет развлекаться драками или когда смотрит босс, он называет докеров по именам – тех, с кем не будет особых проблем: голодных, больных, тех, кто потерял волю бороться, тех, кто не станет жаловаться, если он недодаст им в конце рабочего дня, скажем, шиллинг. Но наш приятель не входит в их число, в число любимчиков Пердуна.
Все слушали, затаив дыхание. Голдберг знал: люди любят, когда им рассказывают о том, что они сами испытали; ведь он говорил для них. И они хотели услышать больше.
– Итак, работы нет. Карманы его пусты. Буфет дома – тоже, и желудок пустой, детям есть нечего. Поэтому он сует руки в карманы – да, я отчетливо это вижу – и идет домой. А по пути проходит мимо работного дома. В солнечный денек тень от него накрывает всю улицу, правда? На Олд-Грейвел-лейн никогда не видно солнца – работный дом заслоняет собой полнеба. И докер думает – ведь правда думаешь? – сколько времени еще пройдет, прежде чем он сам в последний раз увидит солнечный свет, и Флорри, и троих их детей; сколько пройдет времени, прежде чем их разлучат и он в последний раз взглянет на своих любимых с тоской и стыдом в сердце…
Достаточно лишь довести человека до отчаяния. Достаточно заставить его взывать к Богу и биться головой о стену, достаточно заставить его броситься в реку. Он знает, каково это. Ты знаешь, каково это.
Улица молчала. Евреи подошли поближе, чтобы все слышать. За ставнями булочной, прислушиваясь, притаились булочник с женой и детьми. Вся толпа стояла неподвижно, а Голдберг смотрел каждому в глаза, приковывал всеобщее внимание и вознаграждал их своей речью.
– И тут он видит приятеля возле бара, тот подзывает его. «Иди сюда, – говорит. – Здесь один тип, он всех угощает». Наш друг следует за приятелем в бар, а там и вправду сидит приличного вида мужчина, хорошо одетый, с холеными руками; явно не докер. Его можно принять за какого-нибудь клерка. И он действительно всех угощает. Пинту пива? Садись, друг, вот возьми табака, покури. И тут происходит странная вещь: с этих холеных рук начинает капать яд. Не тот, что можно увидеть, – невидимый яд, яд лжи. «Знаете, кто за всем этим стоит? – спрашивает он. – Знаете, почему хорошие люди вроде вас вынуждены голодать, пока другие процветают? Это все евреи…» Потом он своей мягкой рукой подносит сигарету к губам, выпускает струю дыма, и можно увидеть, как его маленькие глазки подсчитывают, наблюдают, действует ли его яд.
Все слушали молча. После секундной паузы Голдберг продолжил:
– Так вот, наш приятель знает нескольких евреев. Знает Солли Московича – портного, знает Сэма Дэниелса – боксера. Сэмом он даже гордится: как-то поставил на него пару шиллингов и выиграл; угостил потом Сэма выпивкой, тот запомнил его и с тех пор при встрече каждый раз называл по имени. Но Солли Москович и Сэм Дэниелс не богатые и не могущественные. Они такие же, как и он, – простые парни из Ист-Энда. И он не может понять, каким образом они вдруг стали такими всесильными, что могут не брать на работу сразу шестьсот докеров. Не может понять, почему Солли Москович такой бедный, раз он, оказывается, такой могущественный. И он думает: старый Пердун, наверное, еврей, раз имеет такую власть? И все эти люди, которым принадлежат доки и которые сидят в Уэст-Энде, окруженные красивыми женщинами, курят сигары и пьют дорогие вина, – они все тоже евреи? Члены парламента, лорды, адвокаты и судьи – евреи? Конечно нет. Этот человек с изнеженными руками говорит что-то не то, но наш приятель не может сам разобраться, что к чему. И вот он выпивает еще одну пинту и еще, а тот человек подливает яду: сожгите пару еврейских домов. Покажите им, кто в этой стране главный. Но наш приятель не хозяин жизни. То, что произошло тогда в доках недалеко от Найтингейл-лейн, это доказывает. А кто же хозяин? Даже Пердун не всесилен. Настоящие хозяева – это те, кого вы никогда не видите, разве что когда они обдают вас грязью, проезжая мимо в своих каретах. Они хозяева, а не мы. А битье стекол и сжигание домов не сделает нас самих такими же. Только сумасшедший может думать, что это выход. Но наш приятель все еще не уверен. Однако в баре так тепло, и вот он выпивает еще пинту. «Придвинься поближе, – говорит тот, с холеными руками. – Я скажу тебе кое-что по секрету…»
Голдберг сделал паузу. Он зацепил их, они были у него в руках; когда он чуть понизил голос и сказал:
«Придвинься поближе», все сделали шаг в его сторону и замерли.
Он увидел, что появились полицейские – два, четыре,
