Андрей Валентинов
Норби
Расшумелись плакучие ивы
Расшумелись плакучие ивы,
Плачет девушка, горя полна,
Покидает сейчас ее милый,
Забирает солдата война.
Не навевайте нам
Печаль, что сердце рвет.
Не плачьте, партизан
В лесу неплохо проживет.
Пусть музыкой звучит
Стрельба, гранаты взрыв,
Пусть всюду смерть грозит,
Но в бой пойдем без страха мы.
По оврагам, теснинам, болотам
Мы идем за солдатом солдат,
Марширует лесная пехота,
Но не все мы вернемся назад.
Бесконечна лесная дорога,
Но приказ был нам: только вперед!
До победы, быть может, немного,
И свобода в сердцах не умрет.
Не навевайте нам
Печаль, что сердце рвет.
Не плачьте, партизан
В лесу неплохо проживет.
Пусть музыкой звучит
Стрельба, гранаты взрыв,
Пусть всюду смерть грозит,
Но в бой пойдем без страха мы [1].
Глава 1
На войне как на войне
Последнее поле. – Американец в Париже. – Иди и воюй. – «Этуаль Солитэр». -Уланы. – Канадец из Квебека. – Майор Хенрик Добжаньский. – Библиотека Святой Женевьевы. – Вам пулеметчик нужен? – Консул.
1
На войне не играют танго.
Ни белых колонн, ни призрачных музыкантов. Смерть шла по истерзанному ветрами Последнему полю мимо ровного строя солдат. Посмертный смотр. Форма пробита пулями и посечена осколками, ткань потемнела от крови, но уходящие в Вечность стояли ровно, плечо к плечу. Лица спокойны, пусто в глазах.
Отвоевались!
На войне – как на войне. Смерть накинула на плечи старую, еще с Вердена, шинель, перепоясалась ремнем с тусклой медной пряжкой. Черные пустые глазницы не отрывались от строя. Годен, годен, годен… А здесь что-то не так, неказистый куцего роста солдатик в буденовке смотрит прямо, но Ее почему-то не видит. Костлявая рука на миг коснулась плеча под гимнастеркой. Живая плоть не поддалась, дрогнула. Смерть ощерила зубастый рот. Еще один! Сестра-Война слишком спешит, этому еще рано. На каждом смотре попадаются недобитки.
Непорядок!
Желтая длань толкнула в грудь, отправляя еще живого обратно в подлунный мир. Смерть любила порядок. Что Ее, то Ее, чужого не надо. Но вот строй кончился. Смерть кивнула – и резкий порыв ветра унес тени прочь, на вечные казенные квартиры.
Все? Нет, не все.
Дальше неровной толпой стояли штатские – мужчины, женщины, дети. Смерть пожала костлявыми плечами. Сестра-Война не щадит никого, эти из разбомбленного эшелона. Штатским не прикажешь, их не поставишь в строй, придется разбираться с каждым отдельно. Она поманила к себе первого, уже немолодого, усатого, в обгоревшем костюме. Заглянула в глаза. Годен? Годен!
Иди!
Второй, третья, четвертый. Смерть управилась быстро, и только однажды вышла заминка. Паренек в гимназической форме, блестящие пуговицы, фуражка с гербом. Живая плоть. Костлявый кулак ударил в грудь, но гимназист остался стоять посреди Последнего поля. Такое тоже случалось, хоть и очень редко. И жив, и мертв. Два мира – и один человек.
– Никодим! [2] – позвала Смерть.
На Ее зов отзывались всегда, и живые, и мертвые. Недвижные глаза дрогнули. Смерть заглянула человеку в зрачки, увидела густую клубящуюся тьму и поняла – звать некого.
Она на миг оглянулась, затем взмахнула рукой, отправляя остальных в Вечность.
– Жди здесь, мой Никодим!
И унеслась прочь.
Люди гибнут не только на войне. Много работы, очень много.
2
Я поставил чемодан на истоптанный перрон. Опоздал! Николя Легран уже две недели как мертв, его свинцовый гроб где-то посреди Атлантики в трюме сухогруза. И это уже не изменишь, даже если разбомбить Париж и вырыть на его месте котлован глубиной в милю. Но и такого не сделать. Говорят, самый страшный гнев – гнев бессилия. Это не так, хуже, когда злишься на самого себя.
Я мог не отправлять Леграна в Париж. Мог отозвать его три месяца назад. В конце концов, мог приехать сам, пока он был еще жив.
Труп Леграна выловили в Сене возле моста, название которого я запомнил только с третьей попытки. Мост Дебийи… Две пули в грудь, одна в голову, классическая «троечка». Паспорт был при нем, фамилию сумели прочитать, и уже через три часа я получил телеграмму. Несколько минут перечитывал, пытаясь осознать, а потом достал чистый лист бумаги и написал прошение об отставке.
Не отпустили.
Что я мог? Только одно – пройти тем же путем, что и Николя Легран. Сначала Лондон, теперь Париж. Проще и быстрее самолетом, но я из принципа взял билет на поезд из Лондона. Паром, Кале, теперь – Gare du Nord, Северный вокзал.
– Porter! [3]
Американец за границей, если он не Рокфеллер, должен быть безвкусно одет и при нескольких больших чемоданах. Серый плащ на размер больше и такую же серую шляпу я купил на распродаже, чтобы не выпадать из стиля. А вот чемодан только один, зато огромный, такие называют «мечта оккупанта».
– Taxi! Comprenez vous? Taxi!.. [4]
Местные языки американец, конечно, знать может, но говорит обязательно с жутким акцентом, при том непременно жестикулируя, словно перед ним папуас в набедренной повязке. В исполнении Леграна это выглядело особенно нелепо, французский у него, считай, родной, в Акадиане, откуда он родом, сплошь франкофоны, заповедник для этнографа. Акцент ему мы ставили вместе. Николя тоже купил серый плащ со шляпой и при этом уверял, что наступает новая эпоха, такая же серая, не ведающая цветов. Тени – и люди среди теней. В Париже куколка обернулась яркой бабочкой, Легран переоделся по последней здешней моде, обзавелся белым шарфом, нацепил в лацкан пиджака хризантему. Таким и остался на последнем снимке. Отель «Субиз» – и Николя возле главного входа. Я тоже не собираюсь долго носить уродливый плащ, купленный в Юнион Маркете, но вначале серый неприметный американец должен покинуть Gare du Nord, проскользнуть невидимкой, никому не нужным и неинтересным.
Толпа валила к широкой лестнице, ведущей к выходу на привокзальную площадь. Я честно старался попасть в ритм, глядя в чью-то спину. По сторонам не смотрел, на здешнем перроне бывать уже приходилось и не раз. Высокие своды, стеклянная крыша, паровозная гарь, а если все вместе сложить – плохая копия Большого Центрального в Нью-Йорке. Там и воздуха побольше, и стекла моют регулярно.
Лестница была уже близко, и я решил, что на этот раз обойдется без приключений (кому он нужен, серый американец?), когда толпа внезапно колыхнулась.
– Легион Свободы! Да здравствует Польша!
По-английски, точнее по-американски, нью-йоркский говор ни с чем не спутаешь. Спина передо мною дрогнула, подалась в сторону.
– Польша! Польша! Польша!..
