Сакс Ромер - Спящий детектив

Перевод и предисловие А. Шермана

Мориса Клау, созданного воображением Сакса Ромера, по праву можно назвать одним из самых странных детективов в мировой галерее литературных сыщиков. Сегодня нас не удивишь ни сыщиком-заключенным, ни сыщиком-убийцей, ни детективом-экстрасенсом, некромантом или вампиром. Но тогда, в начале ХХ века, когда Ромер писал рассказы о Клау[1] — что могло быть необычней детектива, который не бродил по мрачным лондонским подземельям с револьвером наготове и не рассуждал в кресле у камина о тонкостях дедуктивного метода, окутанный клубами табачного дыма, а преспокойно укладывался спать на месте преступления? И не просто так, а на красной, шелковой, одически стерильной подушке?

Будем справедливы к Морису Клау — он и в далекий Рим готов отправиться, если того требуют интересы дела, и с лупой ползает по полу, изучая мельчайшие пылинки, и злодея может при случае застрелить. Но все же главное происходит во сне: первый импульс к разгадке Клау дают психические послания, следы «эфирной бури», порожденной кровавой драмой. Сыщик называет эти эфирные следы «ментальными негативами» и утверждает, что способен «проявлять» их с помощью своей дочери, воссоздавая тем самым картину преступления.

Дочь детектива, загадочная и прельстительная экзотическая красавица, носит умопомрачительные парижские наряды и говорит с французским акцентом. Она наделена многозначительным именем Изида, которое намекает на мистерии древности, сокровенную мудрость и вечно модные таинства Египта (в «Спящем детективе» египетские тайны, в духе эпохи, сервированы под теософско-археологическим соусом, причем Древний Египет так или иначе фигурирует в половине историй о Морисе Клау). Да и с фамилией Клау все не так просто: звучит она совсем как английское слово «claw» — это и «коготь», и полицейские оковы — а на письме отличается от него лишь одной буквой. Ни единому злоумышленнику не выскользнуть из когтей Клау: «Разве хоть однажды он потерпел поражение?» — спрашивает Изида.

Захламленная антикварная лавка Мориса Клау, где детектив исследует древние артефакты, находится у Старой лестницы в Уоппинге, что спускается от Уоппинг Хай-стрит к Темзе в лондонском Ист-Энде. Место выбрано далеко не случайно. Здесь, в Уоппинге, совершались кровавые преступления, здесь веками селились матросы и мореплаватели (в числе их Джеймс Кук и капитан «Баунти» Уильям Блай). Рядом располагались грязные пабы и воспетые Диккенсом работные дома. И тут же, неподалеку от Старой лестницы, палачи в давние времена вешали пиратов и контрабандистов, а в мае 1701 года вздернули на виселицу Уильяма Кидда. Понятно, что в лавке у Клау просто обязан жить пиратский попугай, который при виде посетителя начинает хрипло вопить: «Морис Клау! Морис Клау! За тобой явился дьявол!»

Но одним попугаем Стивенсона дело не обошлось. Мелькает в историях Ромера и своеобразный двойник конан-дойлевского инспектора Лестрейда, деятельный инспектор уголовной полиции Гримсби с неизменной сигарой во рту. Читатель ждет уж рифмы к доктору Уотсону — и правильно делает. В рассказах о Клау аналогом его выступает сам рассказчик, некий мистер Сирльз, личность довольно плоская и серая: «Считайте меня всего-навсего хронистом, и ни в коем случае не главным или даже второстепенным героем рассказа» — на первой же странице заявляет он. В остальном Сирльз отлично исполняет свои служебные обязанности: теряется в догадках, в нужные минуты изумляется или ужасается, восторгается красотой Изиды и превозносит необычайные способности ее отца.

Под стать этим необыкновенным дарованиям — поразительному слиянию логики, наблюдательности и медиумических талантов — и диковинный облик Мориса Клау. Человек без возраста, чья одежда сочетает признаки элегантности и вопиющей бедности, «то ли глубокий старик, который легко нес бремя своих лет, то ли человек молодой, но преждевременно постаревший. Что было правдой, сказать не смог бы никто. Его кожа отливала серостью грязного пергамента, а волосы, косматые брови и реденькая бородка казались блеклыми и начисто лишенными цвета. На голове у него красовался давно вышедший из моды коричневый котелок, на носу сидело изящное пенсне в золотой оправе, с шеи свисал черный шелковый шарф. Длинный черный плащ с пелериной закрывал эту сутулую фигуру с головы до пят, а из-под заляпанного грязью края плаща выглядывали остроносые парижские туфли».

Но самая странная черта Мориса Клау — не одежда и не внешность, а манера изъясняться. Речь Клау, гибкая и выразительная, отличается своеобразным черным юмором, изысканностью и пафосом, но в то же время пестрит забавными ошибками и синтаксическими дикостями, особо подчеркнутыми в некоторых рассказах. За подкладкой котелка Клау носит пузырек с вербеной, которой отгоняет «запах мертвецов», именует себя «скромным исследователем эфирных рубежей» и незамедлительно сообщает читателю, что всю жизнь шел по следам преступлений и объехал весь земной шар от ледяной Лапландии до тропической Африки, «где черная лихорадка плясала в воздухе над мертвыми, словно неотлетевшая душа».

Человек неопределимого возраста и неопределенного происхождения, овеянный мистической аурой, чужак такой же несомненный, как французский прононс Изиды. Очередная инкарнация Сен-Жермена или Калиостро? Иностранный консультант с мефистофельским копытом? Или же, как заключает в своем эссе о Клау библиофил и поклонник Ромера Дж. Норрис, «своего рода путешественник во времени, который пришел к нам из дали веков, чтобы раскрыть невежественному человеку современности тайны культур прошлого»?

Сверхъестественный ореол Клау распространяется и на его расследования — многие злодеяния в «Спящем детективе» словно указывают на потусторонние силы, хотя разгадки их чаще всего рациональны. Не слишком рационален, в отличие от дедукции Шерлока Холмса, сам метод: Клау верит в цикличность преступлений и связывает «циклы» кровопролития с теми или иными древними артефактами, к тому же убежден в вещественности мыслей («мысль есть вещь», провозглашает он). А раз мысль есть вещь, то момент высшего напряжения мысли, что предшествует насильственной смерти или злодеянию, оставляет в мире материальный отпечаток, «одический негатив, фотографию греха, мыслительный предмет». Эти-то негативы и воспринимает чувствительное сознание Клау, когда он спит на месте преступления, положив голову на «одически стерильную» подушку.