Приблизился Айзенкопф. Сухо назвался и заметил, оглядывая роскошные чемоданы:
– Неосторожно, товарищ. А как же конспирация?
– Конспирация – это искусство не выделяться, – отрезала Зоя Клински. – На пароходе «Европа» не выделяться означает по пять раз в день менять туалеты. Почти весь мой багаж останется в Бремерсхавене. В Москву я возьму лишь вот этот скромный чемоданчик, в нем самое необходимое.
Но вид «скромного чемоданчика», укутанного в парчовый чехол с монограммой ZK и коронеткой, немцу тоже не понравился.
– Этот предмет багажа, товарищ Клинская, тоже выглядит не очень по-пролетарски.
Дама не удостоила его ответом.
Царственно кивнув, она обронила:
– Увидимся за завтраком, господа. – И грациозно удалилась, сопровождаемая стюардом.
– Ее сиятельство поставила плебеев на место, – ехидно прошептал Айзенкопф. – Аудиенция окончена.
Мужчины кисло смотрели вслед напарнице, за которой, будто комнатная собачка, следовал почтительный луч прожектора.
Какой-то человек, наблюдавший эту сцену, спрятавшись за палубной шлюпкой, тихо выругался по-русски. Незнакомца раздосадовало, что прожектор уполз, толком не осветив собеседников элегантной пассажирки.
– Drei Blasen! – прозвучал сверху, из самого поднебесья, приказ капитана.
Грянули три свистка.
Буксиры потянули гигантское судно прочь от берега, прочь от города, в сторону океана.
Впереди сквозь ночь засветились далекие маяки: по левому борту – огни Форт-Гамильтона, по правому, слабее, огни Форт-Уэдсворта.
Плавание началось.
Яичная скорлупа,
хлебные крошки, кожура от манго, пустая кофейная чашка – вот что увидели мужчины, выйдя к завтраку. Самой мисс Клински они не обнаружили.
Убиравший со стола официант сообщил, что ее Durchlaucht [20] уже изволили откушать и отправились загорать на солнечную палубу, о чем и просили известить. Погода чудеснейшая, наитеплейшая – просто не верится, что еще апрель, nicht wahr? [21]
Столик в ресторане первого класса был закреплен за членами экспедиции, никого чужого к ним подсадить не могли – вместо четвертого стула красовалась напольная ваза в стиле арт-деко с пышными орхидеями, очень изысканно.
– Судя по следам жизнедеятельности, у ее сиятельства аппетит, как у кашалота, – заметил Айзенкопф, когда официант удалился. Сам биохимик к еде почти не притронулся, лишь пососал через соломинку апельсинового сока.
Должно быть, в маске, да еще на людях, есть не очень-то удобно, с сочувствием подумал Гальтон и с содроганием вспомнил, что произошло ночью.
Зоя Клински путешествовала в одноместной каюте, Айзенкопф с Нордом разместились вдвоем. И вот, посреди ночи, Гальтон вдруг проснулся от каких-то непонятных звуков.
Полежал, прислушался. Понял, что это немец скрипит зубами, бормочет и постанывает.
Забеспокоившись – не заболел ли, Гальтон включил лампу и приблизился к кровати соседа.
Маска стояла на тумбочке, натянутая на болванку. Пустые глазницы зловеще темнели, щеки же лоснились, очевидно, натертые какой-то мазью. Зрелище было жутковатое, но оно не шло ни в какое сравнение с тем, что Норд увидел, взглянув на спящего.
Там, где у людей находится лицо, у Айзенкопфа было нечто красное, рубчатое, больше всего похожее на мозолистый зад павиана. Вместо носа торчал небольшой бугорок с двумя дырками.
Видя такое в зеркале каждый день, художником быть не захочешь, думал Норд, пятясь от постели. Впечатлительностью он не отличался, но уснул нескоро. Да и сейчас при одном воспоминании завтракать как-то расхотелось.
– Товарищ Айзенкопф, пойдемте найдем товарища Клинскую. Некогда загорать. Делу время – потехе час.
На самой верхней, так называемой «солнечной» палубе, выше которой были лишь трубы, капитанский мостик и площадка для почтового аэроплана, нежилось так много пассажиров, что Норд засомневался, найдет ли он Зою Клински. В конце концов, он видел ее почти что мельком, к тому же в неестественном освещении.
Но он зря беспокоился.
– Ее сиятельство в окружении свиты, – тронул Гальтона локтем язвительный биохимик.
На шезлонгах, наслаждаясь теплом и солнцем, загорало немало дам, но лишь подле одной из них, как бы по случайности, не было ни одного свободного места. Вокруг сплошь мужчины. Одни сидели, другие стояли, третьи вроде бы прогуливались – только очень уж неширокими кругами. И смотрели, кто явно, кто застенчиво в одну сторону.
На пляжах раскованного Кот д’Азура купальный костюм, состоящий из двух узких полосок ткани, вероятно, уже не был редкостью, но в пуританской Америке или на борту чопорного немецкого парохода этакая непринужденность была в диковину.
Мисс Клински лежала в расслабленной позе, прикрыв глаза темными очками, а нос листком ландыша. Ее узкое, почти девчоночье тело, казалось, не впитывало солнечные лучи, а само их источало. Длинные, ничем не прикрытые ноги на вкус доктора Норда были тощеваты, но, судя по взглядам мужчин, большинство из них так не считали.
Загорающая наяда не обращала внимания ни на жадно пялящихся мужчин, ни на возмущенные взгляды дам.
– Вы думаете, это она завлекает самцов? – вполголоса поделился мыслями Айзенкопф. – Как бы не так! Я эту породу знаю. Ей наплевать на окружающих. Знаете, аристократы запросто ходят при слугах голые или справляют нужду. Потому что не считают плебеев за людей.
Привычки аристократов Гальтона мало интересовали, но это шоу было не на пользу делу.
Он подошел к шезлонгу.
– Извольте одеться и спускайтесь к нам в каюту, товарищ, – сказал Норд со всей возможной строгостью. – У нас будет совещание.
Она приспустила очки и зевнула – весьма аристократично, одними крыльями носа.
– В СССР красивую женщину «товарищем» называют лишь старые большевики или гомосексуалисты. На старого большевика вы непохожи, а за гомосексуализм там могут посадить в тюрьму. Так что вы с этим обращением будьте поосторожней.
Гальтон не знал, как отнестись к этим словам. Про красивую женщину было сказано безо всякого кокетства или хвастовства, это прозвучало как констатация очевидного факта. Общий же смысл высказывания был не очень понятен: то ли добрый совет, то ли насмешка.
– Мы вас ждем, – чуть менее строго сказал Норд, и они с Айзенкопфом удалились.
Трое зевак (один в канотье и темных очках, двое в одинаковых полотняных костюмах), глазевшие на полуголую деву истовее всех остальных, вдруг потеряли интерес к ее худосочным прелестям. Быстро переглянулись, о чем-то пошептались. Канотье осталось на месте, полотняные двинулись вслед за приятелями княжны.
* * *
Когда группа наконец была в сборе, доктор произнес небольшую, но тщательно продуманную речь, призванную, с одной стороны, дать заряд бодрости и конструктивного оптимизма, с другой – обрисовать задание во всей его сложности. Своим спичем Норд остался очень доволен. Ему нравилось говорить на свежевыученном языке, слова которого будто сами собой слетали с губ – ощущение удивительное, но очень приятное. Особенно пригодился выпитый в предпоследнюю ночь учебы «Словарь пословиц и поговорок», Гальтон ими так и сыпал. Первая часть его выступления, где основной упор делался на слаженность действий, прошла под лозунгом «думай двояко, а делай одинако». Закончил Норд (уже после перечисления всех предстоящих трудностей) уверенным «ан ничего, не первую зиму волку зимовать» – то есть, мы с вами люди опытные, как-нибудь справимся.
От преамбулы перешел к плану действий.
Прежде всего требовалось установить, в каком учреждении ведутся секретные работы по экстракции «гениального» вещества: в Институте экспериментальной биологии, в Пантеоне мозга, в неведомом Институте пролетарской ингениологии, в ленинградском Институте мозга либо еще где-нибудь.
Гальтон стал рассказывать, что известно о деятельности каждого из перечисленных заведений. Члены экспедиции слушали, не задавая вопросов и вообще не проявляя особенного интереса. У доктора даже возникло подозрение, что все эти сведения им уже знакомы, а может быть, им даже известно такое, о чем руководитель группы и сам не имеет понятия. Однако Норд отогнал эту мысль как нелепую. Просто у всех своя манера слушать.
Герр Айзенкопф сидел восковой куклой, прикрыв веки.
Княжна сосредоточенно красила ноготки сиреневым лаком. Теперь у доктора была возможность разглядеть третьего члена команды как следует. С некоторым облегчением он увидел, что глаза у нее не подведены и ресницы не наклеены, как ему показалось вчера вечером, а просто волосяной покров на переднем ребре свободного края век (таково корректное название ресниц) очень густой, длинный и пигментированный. В сочетании со светло-голубой радужной оболочкой глаз это создает необычный эффект. Самоуверенное заявление о собственной красоте, ранее сделанное мисс Клински, полностью соответствует действительности.
