— Тут не в раскаянии дело. Ладно, о Грише и потом можно поговорить…
— Верно. Пока лучше скажите: знаете ли вы, где бандитов найти?
— Знаю. Но не думаю, что вы, Пётр Дмитриевич, именно это желаете услышать в первую очередь. Вас другая тайна куда сильнее увлекает, правда?
Было бы не слишком профессионально признавать подобное, но как Инсаров мог скрыть свой интерес? Положа руку на сердце, следователь желал узнать тайну бессмертия налётчиков едва ли не сильнее, чем поймать их. А коли верить словам Гумилёва о их нежелании сдаваться живыми, то как знать: возможно, больше-то рассказать окажется и некому.
Николай Степанович и без ответа понял, чего Инсаров сейчас от него ожидает.
— Ну что же, Пётр Дмитриевич: я вам кое-что расскажу. Такое, во что вы один поверите. Про жёлуди, листья, сердца и бубенцы.
Глава восьмая: в которой Николай Степанович рассказывает о случившемся на фронте годом ранее
Итак, Пётр Дмитриевич, сейчас вы услышите первую из двух невероятных историй, которые вам предстоит узнать. С делом напрямую связана лишь эта: другая касается развязки, ожидающей нас с вами впереди.
Я служил в кавалерии, хоть это только звучит так красиво: Гвардейский кавалерийский корпус… Великая война — далеко не Отечественная. Там всё смешалось. Благороднейшие люди Отечества с простыми вольноопределяющимися, офицеры с солдатами, всадники с пехотой. Свой второй Георгиевский крест я получил не за конную разведку и не за лихую атаку — а за то, что под огнём противника спасал пулемёты с позиций, которые невозможно было удержать.
Рассказываю об этом, чтобы вы поняли одно: не слишком важно, в какой именно части служили мои друзья, как именно попали они в армию добровольцами, что нас свело. Не имеет большого значения даже точное место действия. Готов поклясться, что уже не помню названия того городка… это было в Польше, кажется. А может быть, в Волыни. Или западнее… тяжело сказать. Боевые действия в то время, как нередко бывало на Великой войне, практически остановили свой ход. Ситуация на позициях не предполагала участия кавалерии в разведке, и мы квартировались в неглубоком тылу, в практически не тронутом войной тихом местечке. Заняться там было по большому счёту нечем. Оставалось писать, выпивать в пределах допустимых нарушений дисциплины да проводить время за карточным столом.
Чего точно не забуду никогда — так это мужчину, встретившегося нам… на беду всех лихой компании. Моя вина состоит в том, что я и устроил это знакомство.
То был мужчина немолодой, но и не дряхлый старик. Высокий и статный, суровый и благородный чертами лица. Выделялась в нём одна деталь, очень схожая с вами, Пётр Дмитриевич: разноцветные глаза. Один карий, как и у вас. Другой — не голубой, однако, а зелёный.
Мужчина называл себя чудным именем Эфраим Фаланд. Он был иностранцем, это очевидно — но даже я, опытный путешественник, терялся в догадках относительно его родины. Кажется, что в этом городе Фаланд провёл уже очень много времени. Он устраивал карточные игры в своём доме — и русских офицеров приветствовал особенно.
Больших денег для игры у нашего брата не водилось, конечно, но Фаланда это не беспокоило. Свои обязанности ведущего исполнял он с огромным достоинством, будто дело было в Париже или Петрограде, а не в какой-то Богом забытой глуши.
Какое-то время ничего особенно не происходило: мои друзья посещали дом Эфраима, проводили в нём много времени, но от обычного унтер-офицерского досуга это ничем не отличалось. До того момента, когда Эфраим предложил им особую игру.
«Эта игра не похожа на изведанные вами» — говорил он — «Ставка в ней будет пугающе высокой, но и выигрыш баснословен. Ни в одном салоне мира вам не предложат такой игры, потому что в моей и проигрышем, и барышом будет жизнь»
Поначалу они не поняли. Даже посмеялись. Но Эфраим был абсолютно серьёзен.
Для игры он предложил особые карты — не те, к которым привычен каждый. Это была немецкая колода, точнее северный её вариант, которым немцы играют в «скат». Колода та короткая: она начинается с семёрки. Также у немецкой колоды особые символы мастей. Кроме обычных сердец — жёлуди, дубовые листья и бубенцы.
«Однако, господа офицеры, для моей игры вас слишком много: один — лишний» — объяснял боевым товарищам Фаланд — «Одному сегодня не повезёт, и он вынужден будет уйти. Я стану сдавать карты по одной каждому, по кругу: выбывает получивший туза любой масти»
Так и поступили. Один из унтер-офицеров покинул дом. А вот после…
«Игра проста и почти ничего от вас не требует — кроме решимости вступить в неё. Тузы теперь исключены: в игре карты от семёрки до короля. Каждый получит одну из перетасованной колоды. Вы можете тасовать её сами, если угодно. По старшинству карты и определится ваш выигрыш: от одной до семи».
От одной до семи — чего именно? Таков был вопрос. Эфраим отвечал, что от одной до семи жизней. В прямом смысле слова: земных жизней в дополнение к единственной, данной Богом. Возможность воскреснуть, погибнув в бою или от болезни, от несчастного случая, чего угодно — кроме старости.
Конечно, над такой байкой вновь посмеялись, хоть и более нервно. Но Фаланд и теперь не шутил. Он показал каждому, на что способен: зримо явил перед подданными императора то, чего не мог знать о них. То, чего они и сами о себе не знали. И даже большее: такое, о чём лучше вовсе никогда не говорить.
А удостоверившись, что его необыкновенные силы отныне не вызывают сомнений, перешёл к главному.
«Решимость сыграть — вот что требуется от вас. Если мы проведём игру, то без награды не уйдёт ни один, а уж как велика она будет — дело случая, ведь в колоде по четыре карты каждого достоинства. Но вы должны дать своё согласие, зная об одном: после окончания игры ваш товарищ, получивший ранее туз, умрёт. Такова цена, и как по мне, она выгодная: одна жизнь против многих»
В этом месте можно сказать очень много слов. О том, кто легко был готов согласиться на подобное, кто колебался, а кто резко возражал. Едва ли не выстрелить был готов Фаланду в лоб, хоть как по мне — не причинила бы ему пуля никакого вреда. Эта была непростая ситуация, и каждый опишет её по-своему. Я же описывать не стану вовсе.
Скажу только одно: так или иначе, но игра состоялась.
Требуется ли описание того, как она проходила? Вы легко можете представить себе всё. Ловкие пальцы самого бесстрашного и самого холодного душой из офицеров, которыми он тасовал колоду. Потустороннее спокойствие Эфраима, с коим он сдавал карты. Руки, принимавшие их: они тряслись даже у смельчаков. Круглый стол, плохо освещённый свечами: в полумраке казалось, будто табачный дым над головами офицеров складывается в зловещие картины и символы. У кого-то выступал пот на лбу, кто-то являл лишь отрешённость лица, а у иных в глазах блестел искренний азарт. Болезненный азарт.
Конечно, Фаланд обманул фронтовых друзей насчёт «одного лишнего». Страшная цена предполагалась с самого начала, просто озвучил он её в удобный момент. Когда слишком трудно было отказаться.
«Банда бессмертных» вовсе не бессмертна, но жизней у каждого в ней имеется поболе одной… кроме Гриши, всё успевшего истратить. А главное: я думаю, что Эфраим Фаланд не просто разыграл щедрые подарки. Даровал земные жизни, но забрал при том души — или, по меньшей мере, подчинил их.
Потом уже случились и другие игры. Было гадание, раскрывшее страшное будущее: о грядущих ужасах войны, о гибели в её пламени четырёх империй. Включая и наше Отечество. А после… в общем-то, вы об этом уже знаете.
Глава девятая: в которой появляется «Кольт», один из главных героев нашей истории
Поверил ли Инсаров истории Гумилёва? Не видел поводов не поверить. Хотя бы по той причине, что о символах в квартире Григория он поэту ничего не рассказывал. Да и потом — не самое невероятное объяснение невозможных событий на его памяти. Оставалась немного неясной роль самого поэта, но этот вопрос можно было и отложить.
