и спорить не стал. Спорить с человеком, два года служившим бок о бок с Нестором Махно и раненым только трижды (с Махно Григория разлучили сначала сыпной тиф и окончательно сестра милосердия Нюша) было неразумно. Если Саныч спасает от пули — то пусть будет Саныч.
— Устал немного, Григорий, — ответил Арехин, одновременно показывая, что неприятностей не видит.
— Вот и я устал. Пять минут назад хоть бегом до Коломны готов был, а вдруг сдулся. Понадеялся, что болею, а как увидел тебя, понял — глаз это.
— Сглаз?
— Можно и так, но у нас говорят глаз. Сейчас нас убивать начнут.
— Прямо сейчас?
— Ага, готовься — Гриня тряхнул вожжами, и кабриолет покатил по улице. И катил он иначе, неровности мостовой выросли вдесятеро, тряска болью отдавала в голове. Но он приготовился: одно то, что подумалось «Гриня», было симптомом чрезвычайным. Поднял верх кабриолета, откинулся вглубь.
Проехав три квартала, экипаж свернул к Новым Пустырям.
— С чего бы? — спросил он Гриню.
— Глаз, — лаконично ответил тот, и стал разворачиваться. Да поздно: вслед за ними три коляски стали в ряд, заслоняя дорогу. Гриня положил экипаж на прежний курс. Прорвемся!
Позади стреляли, более для острастки. По звуку — револьверы, а из револьвера и не попадешь. Далеко.
Через двести саженей Гриня осадил коней: впереди была неглубокая, но широкая траншея.
— Давай, Саныч!
Арехин заученным движением освободил сектор в задней стенке кабриолета. Тот подался без шума: и запоры смазаны, и дуб обит подушками с конским волосом. Открылся вид на начало Новых Пустырей и на три преследующие их коляски. По четыре человека в каждой. Отделяло их саженей триста, и расстояние сокращалось: преследователи не гнали, но много ли времени нужно, чтобы рысью, как-нибудь?
Арехин достал из схоронки пулемёт, установил на подпорки, присоединил полудиск, прицелился. На все ушло восемь секунд — не зря они с Гриней тренировались часами. Прицелился, дал короткую очередь, потом ещё и ещё. Фоб и Дейм стояли смирно, приученные: после стрельбы будет морковка или сахарок.
Пулемет Шоша военные ценят невысоко. То военные. А в мирной жизни — превосходнейшая вещь. Лёгкий, в пять раз легче «Максима», нетрудно спрятать в кабриолете, а что в полудиске всего двадцать патронов, то ведь не с полком воевать, не с ротой даже.
Очереди по три патрона, всего семь, и вот враг повержен — буквально. Стрелял Арёхин прицельно, стараясь, чтобы ни одна безвинная тварь не пострадала. За что лошадям страдать? Гриня во время учебы и так, и этак склонял Арехина к стрельбе именно по лошадям, но потом перестал. Уверовал в меткость Арехина.
Арехин сменил полудиск и стал искать цели среди выпавших с экипажей.
— Эй, может, кто сдаться хочет? Руки до горы и сюда, по одному, — прокричал Гриня. Кричал он громко, далеко слышно, но никто сдаваться не захотел.
Ещё очередь. Потом две. Трое, не выдержав, вскочили и попытались убежать. От пули разве убежишь, тем более, пулемётной?
Минут тридцать над пустырем висела тишина. Гриня кормил Фоба и Дейма морковкой.
В голове прояснилось, да и солнышко снова засветило весело, по-московски. Но боль осталась, как при мигрени. Возможно, это и есть мигрень.
Новые Пустыри — место особое. Собственно, пустырями они стали после революции, когда в азарте или по злобе, но явно не от ума, сожгли несколько усадеб, а усадьбы были знатные, горели долго. На их месте планировали построить трудовые коммуны, казармы или ещё что-нибудь нужное, но пока руки не доходили. Да и ноги тоже: место пользовалось дурной славой, и москвичи старались обойти Пустыри стороной.
Никто на пулемётные выстрелы не спешил. По-хорошему, нужно было ждать подмоги, потом проверить, вдруг да остались раненые (должны были остаться, непременно должны), допросить их, да много чего нужно было сделать. Вдвоём к побоищу подходить не стоило: тот же раненый, или трое, могли положить их запросто.
Но подмога не спешила, и Арехин скомандовал Григорию:
— Ищи объезд, поедем в наркомат внешней торговли.
— Сейчас, Александр Александрович. Только на место сектор прилажу, а вы покамест пулёмет в гнездо уложите.
Неплохо было бы, конечно, заехать домой. Принять ванну, переодеться, а то пороховой дух пропитал одежду до неприличия. И подумать. Хорошо подумать. Потому что налёт посреди бела дня запросто не подготовишь. Той же траншее, по виду, неделя.
— Ты почему на пустыри свернул, — спросил он Григория.
— Говорю же — глаз попутал. В голове мысли: езжай по Горбатой, да езжай, а что Горбатая, там всегда толкотня, телеги, раззявы, кого только нет. Вот я и наперекор и на Пустыри рванул, думал, сейчас мы полетим, не угонишься, — он свободной рукой схватился за голову.
— Болит, спасу нет. Теперь до утра не отстанет боль-то.
— Ты полагаешь?
— Проверено. Есть, правда, средство глаз перебить, но оно кому как. Горилки крепкой стакан. Не закусывая. Бывают, правда, люди, у которых от горилки голова ещё больше слабеет. Потому и говорю, не каждому впрок, — и Григорий оглянулся на Арехина.
Тот только повторил:
— В Наркомат.
В народном комиссариате внешней торговли Арехина встретили прохладно. Вахтер пускать дальше порога не хотел, и даже волшебное «Я от Ленина» не подействовало:
— У нас тут каждый второй от Ленина, а каждый первый — от Господа Бога. Порядок есть порядок. Сейчас подойдет определитель, он и определит, куда вас направить.
Арехину стало любопытно, что за определитель такой, и артиллерию он оставил в кармане.
Через четверть часа подошел молодой человек, одетый добротно и даже щегольски, и спросил Арехина, кто он, собственно, таков и по какому делу явился в Наркомат?
Арехин молча протянул мандат Ленина.
— И всё-таки, какое у вас дело? — настаивал молодой человек.
— При посторонних докладывать не имею права.
— Ну, какой Варфоломей Иванович посторонний. Впрочем, понимаю, порядок есть порядок. Пройдемте в мой кабинет.
Кабинет оказался недалеко, метрах в десяти от входа. Солидные кабинеты гнездятся много глубже и дальше, но и в этом мебель была ореховая, дорожки — ковровые, а на столе — телефонный аппарат.
Молодой человек сел на хозяйское место и, пару мгновений спустя указал на стул для Арехина.
— Теперь вы можете говорить совершенно свободно.
Арехин взял обеими руками телефонный аппарат, совершил необходимые манипуляции и попросил связать с приёмной Дзержинского.
На лице молодого человека появилась усмешка, мол, жалуйся, жалуйся, не таких видали.
