Служащие отеля оказались аховыми свидетелями. Портье, похожий на сильно состарившегося Буратино, сморщил лоб в гармошку, но американца так и не вспомнил. Искусственная блондинка из аптечного киоска вообще заявила, что с ее рабочего места ничего не видно, кроме рук покупателей — ну и денег, разумеется.
Третьим из опрошенных стал мой знакомый, полужурналист-полумент Вова — уже без своей обычной фуражки. Зато на нем был мятый вечерний костюм, стянутый ремнями портупеи по вертикали, по горизонтали и наискосок. Подперев ладонью левую щеку, Вова сидел в кресле близ гостиничной стойки и с отрешенным лицом пялился в телевизор. Звук оттуда был едва слышен. Шли новости. По экрану сновали раскосые люди в партийных френчах защитного цвета.
— Привет! — сказал Вова. Сегодня он был чуть трезвее обычного и потому меня узнал. Вернее, он был не настолько вдрабадан, чтоб меня не узнать. — Видали? Межжжународная об-ста-но-воч-ка, а? Накаляется! Мы тут сидим, пьем водку, музон, нормалек, а эти северные карель… корейцы на южных прям таку-у-ю бочку катят… Уже почти хотят мочить друг друга… ну враг врага, то есть… Такой большой бузы Севера с Югом даже штатникам не снилось — у ихнего-то Лильколь… Линьконь… Лин-ко-ло-кольна еще не было эй-бам… а у меня вот родная тетя в Находке, старенькая…
— Вова, милый, — сказала я и, удерживая за портупею, отвернула его от телевизора. И для лучшего контакта перешла с ним на «ты». — Давай про корейцев потом, а? Давай сначала про американца, про вот этого, смотри. Сосредоточься. Ты его здесь, в холле, не видел, недавно? Он здесь был — один или с кем-то?
Вова послушно взял у меня документ Алекса Роршака, поднес поближе к глазам, сосредоточился и медленно проговорил:
— Пас-спорт… Юнай-тед Стейтс оф…
— Дорогой мой, читать не надо. — Я взяла Вову за подбородок и сфокусировала его взгляд в нужном направлении. — Буковки нам не нужны, мы будем смотреть на фотку, во-о-от сюда, правильно…
Секунд двадцать Вова тупо разглядывал фотографию в паспорте, а потом внезапно хлюпнул носом и заплакал.
— Больной, совсем больной… — сквозь слезы проговорил он. — Даже ходить не мог… они его под руки вели, а он все время упасть хотел… Я сперва думал — вот молодец, прям наш человек! Набрался — и с копыт долой… А потом гляжу: не-е-ет, лицо-то у него не-ве-се-ло-е… не наше… Э, думаю, блин, он же болен!
Вова простер руку к гостиничной стойке, нашарил там какой-то бланк и утер слезы. Потом нашел еще один и громко высморкался в него. Портье благоразумно отвернулся, я — нет.
— Кто эти «они»? Ты хоть одного помнишь? Кто у них там главный был, не заметил? — затеребила я моего знакомца.
— Почемммму не заметил? — обиделся тот. — Я же не пьяный. И с башкой у меня все пучком. У них там этот рулил… как его… ну жирный, морда в ящик не влазит… Да вот же он у тебя! — Вова внезапно ткнул пальцем куда-то в направлении моего плеча. — Чего же ты мозги мне прессуешь? Смееесся? Надо мной?
Тут только я заметила, что кукольный пузан у меня по-прежнему зажат под мышкой. А я как-то и забыла про него.
— Значит, он похож на такого пупса? — торопливо уточнила я.
— Он не похож. Он и есть он. Со-об-ра-жать надо! Мозгами!
Своей сердитой речью Вова как бы подвел черту под нашей беседой: после слова «мозгами!» он сейчас же встал, отвернулся от меня, а затем нетвердым шагом отправился в сторону лифтов. На нас с Максом стали оглядываться, и мы поспешили выйти из гостиницы.
— Считаешь, в его пурге есть смысл? — уже на улице спросил Лаптев. — С одной стороны, он явно что-то видел. Но с другой…
Я тем временем изучала куклу, миллиметр за миллиметром. После недолгих поисков мне удалось обнаружить на левой пятке пупса неприметную бирочку: «Московская обл., Красногорский р-н, пос. Нахабино, фабрика игрушек, зак.448, Погодин пластмас, сорт 2».
— Считаю, что смысла в его словах побольше, чем ты думаешь. — Я показала Максу бирочку. — Мне кажется, что там вообще нет никакой пурги. Вова, может, и квасит уже четыре дня подряд, но все-таки журналист, человек наблюдательной профессии… Вот видишь, это вправду Погодин, из Думы, теперь и я его узнала. Та еще сволочь, пару раз я его слушала. У него своя партия, называется «Почва», и лозунги соответствуют: «Россия для русских», «Черных — в Черное море», «Америка — параша», и все в таком же веселом духе. Разве он не мог перейти от слов к делу и взять американца в оборот? Тем более, если тут примешан личный интерес, типа рэкета. Вдруг он откуда-то узнал про Парацельса?.. Короче, Макс, у нас появился пусть маленький, но след. И ведет он к «Почве». Можешь быстро узнать адрес их офиса?
Лаптев пожал плечами, достал мобильник и пробежался пальцем по кнопочкам. Вскоре мелодичный звон возвестил: пришла эсэмэска.
— «Пехотный переулок, 4, розовый дом напротив церкви Святого Пантелеймона», — прочел он вслух. — Так, понятно, это где-то в Щукино. Сперва по Ленинградскому, после по Волоколамскому…
— А ты можешь на всякий случай послать туда же ваших ребят из оперативной бригады? — поинтересовалась я у Макса. — Как в прошлый раз? Или хотя бы Руслана и Виктора, для поддержки?
Лаптев затряс своей белокурой неарийской головой:
— Теперь нет. Это одна из проблем вынужденного отпускника вроде меня. Генерал заморозил все коды доступа. Пока я не на службе, никто из коллег не вправе мне помогать. Кроме меня самого…
— И меня! — Я гордо подбоченилась. — Я-то у вас в конторе не служу и мне-то никто приказать не может. Ты не забыл, что я классно царапаюсь? Решено, едем в Щукино — вдвоем так вдвоем. Но я предлагаю другой маршрут, через Яузскую и Николоямскую.
— Зачем? — не понял Макс. — Это же очень большой крюк.
— А для страховки, — пояснила я. — Золотое правило туриста — дорожные чеки хранятся отдельно от квитанций. Вот и мы разделим наше средневековое имущество. Не стоит везти в самое логово врага книгу Парацельса, мало ли чья возьмет. Листок с рецептом — на-ка, бери его обратно, пусть будет у тебя. Но «Магнус Либер Кулинариус» мы отвезем в одно хорошее место…
Тридцать пять минут спустя я колотилась в дверь серо-голубого памятника архитектуры в Большом Дровяном переулке. Один, другой, третий — я нанесла штук десять ударов дверным молотком по железной пластинке, каждый раз останавливаясь и прислушиваясь к тишине внутри дома. Та, однако, по-прежнему оставалась тишиною.
Стало ясно, что хозяина нет дома. Неприятно, но не смертельно. Эту возможность я тоже предусмотрела и заранее сочинила для Тринитатского записку — каковую и кинула в широкую, окованную металлом прорезь для писем и бандеролей. Туда же мне удалось пропихнуть саму книгу Парацельса вместе с ее ксерокопией. Лучше бы объясниться с хозяином устно, хотя и письменно сойдет. Уж кто-кто, а Всеволод Ларионович знает цену фолиантам. У него-то будет надежнее, чем в камере хранения или в гостиничном номере.
