Однако ожидание оказалось не долгим, сработали внутренние часы, надо было идти в школу. После школы он долго не шел домой, петлял по улицам, то и дело возвращаясь к школе, все еще светящей окнами в темноте. Холод пробирал так, что руки уже ничего не чувствовали, а колени задеревенели, и, казалось, ноги вот-вот с хрустом подломятся.
Поняв, что выбора нет, — либо насмерть замерзнуть на улице, либо погибнуть в тепле, — Павел выбрал второе. Семья в полном сборе, за исключением, разумеется, Павла, сидела за столом на кухне. Мать, как ни в чем не бывало, спросила:
— Что, дежурным был? Садись быстрее, суп стынет.
После этого случая Павел даже думать не мог о молоке, но остался другой голод; ему мучительно, не меньше чем молока, хотелось мяса. Иногда он представлял у себя в руках огромный кус сочного мяса, в который вгрызается зубами, рвет податливую мякоть и глотает полупережеванной, упиваясь солоноватым жирным соком. Те кусочки тушенки, что попадались в супе, он обычно проглатывал даже не замечая. Жизнь всегда была такой, никто не жил иначе, никто не видел другой. Павел жил в интеллигентной семье, а значит, по всем меркам, достаточно обеспеченной. Но в компании сельских ребятишек у него не было никаких преимуществ; одевала его мать в неизбежный ватник, кирзовые сапоги, весной и осенью, зимой — валенки. Летом все бегали босиком и Павел тоже. И отец, и мать прилежно работали, а с чего была такая нужда, Павел не задумывался. Смутно помнил, что когда ему было лет пять, они жили в другом селе, отец работал директором школы, и что-то там сгорело, какое-то школьное помещение. Суд почему-то присудил директору возмещение ущерба. Павел помнил пронзительные рыдания матери в спальне, возгласы: — Как жить? Чем детей кормить?.. Отца тогда уволили из директоров, они переехали в Курай, где прожили года два, после чего двинулись дальше на восток, до Сыпчугура. Отец почему-то считал, что в леспромхозовском поселке и заработки выше, и снабжение получше. Может у кого-то заработки и были повыше, но только не у учителей. А снабжение было такое же, как и везде, на необъятных просторах Союза нерушимого. Павел хорошо помнил одно лето, когда ему, вместо того, чтобы загорать, купаться и рыбачить, пришлось каждый день, чуть ли не с утра до вечера, стоять в очереди за хлебом. И это в сибирском селе! Впрочем, он и об этом тогда не задумывался — почему крестьяне сами не пекут себе хлеб? Он так же не задумывался, куда деваются те шесть буханок хлеба, что приносили они с братом и сестрой из магазина ежедневно.
В Сыпчугуре мать преподавала немецкий язык, отец работал завучем, но постоянно замещал отсутствующих преподавателей. То уезжал один, то другой, и естественно, не возвращались. Облоно в Чите, бывало, по году не могло найти предметников. Отец как-то даже целый год замещал учителя физкультуры. Видимо благодаря своей армейской подготовке лихо демонстрировал ученикам упражнения на турнике, прыжки через коня и козла, а также другие мужественные упражнения, вплоть до армейского гимнастического комплекса. Особенно отцу удавался его коронный номер — «ласточка». Так, как у него, не получалось ни у кого. Необходимо, стоя на одной ноге, опустить туловище параллельно земле, подняв как можно выше другую ногу, раскинуть руки, выгнуть спину, выпятить грудь и держать это положение несколько секунд.
Еще отец время от времени замещал директора школы. Директором был очень молодой человек, ходил он по селу в ботинках на толстенной подошве с гигантским рантом, в невероятно узких брюках и в длинном, чуть не до колен, пиджаке, с плечами по полметра шириной каждое.
Мальчишки на полном серьезе обсуждали вопрос, как он вообще умудряется надевать свои брюки? Большой фантазер и знаток народного фольклора Мотька, живший в просторной избе наискосок через дорогу от барака Павла, высказал то, что не раз приходило на ум и самому Павлу: просто, у директора вместо ног протезы, сначала он надевает брюки, а потом пристегивает протезы вместе с ботинками. На пару месяцев обсуждения прекратились, потому как всех устроила эта версия. Но вдруг директор в одну из суббот появился в общественной бане, в которой мылась половина села из-за отсутствия собственных бань, и многие оказались свидетелями того, что белые костистые ступни директора на месте. Тогда циник и сексуальный маньяк Дутик заявил, что директор просто-напросто распарывает штанины, перед тем как снять брюки, а при надевании вновь зашивает. Как он раздевался в бане, видели многие, но он туда пришел не в своем клоунском наряде, а в дорогущем шерстяном спортивном костюме. Версия Дутика, видимо из-за своей простоты, устроила всех. Правда, осталась еще одна загадка; почему-то взрослые за глаза называли его стилягой. Однако прозвище это особых обсуждений не вызвало. Стиляга так стиляга, мало ли какие прозвища бывают?
Стиляга был постоянно занят своим бесконечным романом сначала с «восьмиклассницей», потом с "девятиклассницей"…Видимо после окончания ею школы роман должен будет завершиться. Жена его время от времени выгоняла из дому, он благородно удалялся в изгнание на свою заимку, которая пряталась где-то в сопках, и там предавался запою. Вообще-то, заимка была не его, она принадлежала прежнему директору школы, который пошел на повышение, и теперь работал в Чите, в загадочном Облоно. А заимка так и осталась непреложным приложением казенной директорской квартиры состоящей аж из четырех комнат в огромном доме, сложенном из толстых сосновых брусьев.
К разнообразным обязанностям отца добавлялась еще одна — праздничная. На праздники он становился миротворцем. Население Сыпчугура состояло наполовину из ссыльных «власовцев», и наполовину из ссыльных «бендеровцев». Они друг от друга ничем не отличались, и в будние дни мирно трудились бок о бок на лесоповале и на лесопилке. Дети их тоже никак не различались между собой, дружили и враждовали вне зависимости от принадлежности к клану. Была еще одна, меньшая часть населения, которая жила в добротных домах, имела огороды, на которых умудрялась что-то выращивать почти на голом песке, в общественную баню не ходила, предпочитала с чувством, с толком, с расстановкой париться в собственных. Все остальные жили, кто в бараках, кто в ветхих домишках, бань не строили, и уж тем более, не держали коз. У Павла были приятельские отношения с Дутиком и Мотькой. Мотька принадлежал к семье «куркулей», а Дутик был то ли «бендоровцем», толи «власовцем», Павел уже не помнил.
Обычно на праздники, после того, как запас «Столичной» в единственном магазине иссякал, вдруг всплывали старые обиды, и по селу начинали носиться орущие оравы мужиков, размахивающих топорами. Отец Павла отважно бросался в самую гущу конфликта и, — о, великая странность русской души! — страсти утихали. Потом, как водится, миротворца приглашали на подписание "пакта о ненападении", извлекались припасенные на опохмелку поллитровки, распивалась «мировая». Потом миротворца забирала одна из сторон, чтобы отблагодарить за то, что обошлось без кровопролития. Когда миротворец, еле живой, на автопилоте, направлялся к родному дому, его перехватывала другая сторона, чтобы тоже отблагодарить. Отца Павла уважали и те, и другие видимо за то, что он все четыре года войны гнил и мерз в окопах в чине «ваньки-взводного», как он сам любил говорить. А потом еще лет пять после войны работал в лагере военнопленных немцев.
