– Грубо, инспектор, – посетовал я, поднимаясь. – О, кстати!
– Ну что вам еще?! – Он уже не чаял, чтобы я поскорее убрался из его кабинета и, желательно, вообще из города.
– Вы ведь даже не спросили, как звали того торговца, – пожурил я. – Так я и знал, что вы и не собираетесь его искать! Конечно, кто я – обычный человек, и кто вы – опытный полицейский… Зачем вам мои глупые измышления?!
– Ну и как же его имя? – Разоблаченный Таусенд насупился.
– Некто Барентон, – сказал я, а инспектор нахмурился.
– Джозеф Барентон? С чего бы это он в торговлю подался?
– Так он вам знаком? – поразился я.
– Еще бы не знаком! – фыркнул Таусенд. – Сколько раз его забирали…
– За что же, если не секрет?
– Да за пьяные дебоши, за что еще? Соберутся всей этой своей наивной компанией… вот название придумали, нашлись тоже птички-наивняки – и давай гулять! Соседи вечно на шум жаловались и на то, что он непотребных девиц к себе водит, натурщицы якобы… Правда, давненько его уже не видать, должно быть, и впрямь остепениться решил. Да и то, из него художник, как из меня актриса варьете!
– Очень даже может быть, – задумчиво сказал я и поспешил откланяться.
Еще один Барентон? Художник? Лавочник говорил о человеке, которого посчитал художником, и который держался у Барентона-торговца, как у себя дома. Совпадение? Не верю я в такие совпадения! Может быть, они родственники? Имени торговца я не знал, в рекламе значилось «Р.Барентон». Очень любопытно!
И у меня родился план…
Как и большинство моих сверстников из хороших семей, я подвергался суровому домашнему обучению. Меня учили не только письму и счету, а впоследствии более сложным наукам, но и прививали любовь к изящным искусствам, в том числе живописи. Увы, я оказался настолько бесталанен, что был неспособен нарисовать даже домик, чем до крайности расстраивал матушку (она писала прелестные легкие акварели, многие из которых и по сей день украшают стены моего дома). И это при том, что я вполне недурно чертил! «Ну, полно, нельзя же быть талантливым во всем!» – говорил обычно отец и посмеивался, явно намекая на мою нелюбовь к музицированию, парусному спорту и теннису. Разумеется, всему этому я обучился если не отлично, то на вполне приемлемом для джентльмена моего положения уровне и мог не опасаться ударить в грязь лицом. Но вот живопись, увы, так мне и не покорилась!
«Что ж, – философски подумал я, подъезжая к дому, – я всегда могу сказать, что любовь к изобразительному искусству поразила меня внезапно, как поражает молния, и теперь я жажду приобщиться к прекрасному. Пускай обучают!»
– Ларример, знаете, я решил стать художником, – сказал я, отдавая дворецкому трость и шляпу.
– Прекрасно, сэр, – сказал он с улыбкой. Его радужное настроение ничуть не померкло с утра, и он даже не вспомнил мою чудовищную детскую мазню, по недоразумению именовавшуюся «рисунками».
– Но мне ведь нужно будет практиковаться! Давайте, я напишу ваш портрет?
– Сэр, осмелюсь заметить, джентльмену не пристало рисовать портрет дворецкого, – серьезно сказал он.
– Как угодно, Ларример, – пожал плечами я. – Тогда я пока потренируюсь… вот, скажем, на кактусах!
И, оставив замершего дворецкого, я прошествовал в оранжерею. Спасенный Конно-идея, с которым я возился весь вчерашний вечер, кажется, заметно приободрился. Это меня воодушевило и, перекусив на скорую руку (и снова Ларример даже не подумал возразить, что меня уже порядком напугало!), я принялся собираться.
Костюм я сменил – и так уже инспектор как-то странно на меня смотрел, привык ведь видеть элегантно, по последней моде одетого джентльмена! Да и скверно у меня получается притворяться человеком более низкого общественного положения… Лучше уж изображу пресыщенного скучающего человека, решившего найти себя в искусстве. Да! Как нельзя кстати пришелся кошмарный сиреневый шарф, подаренный на прошлое Рождество тетушкой Мейбл! Он дисгармонировал со всем ансамблем и придавал мне немного безумный вид. Подумав, я решил, что хуже уже не будет, вставил вместо голубого глаза ярко-зеленый и постарался как следует взъерошить волосы. Теперь я выглядел совсем уж странно. Трость я, разумеется, тоже прихватил: в случае чего ею можно отбиваться, как дубинкой.
Художники – как птицы, перелетают с места на место всей стаей. А если не прибегать к поэтическим сравнениям – то стаей галок, которых шуганули уставшие от шума люди. Все прекрасно знали, что сейчас они обосновались в старинном квартале Истон-роуд, где дома едва не рушатся на головы своих жильцов, зато аренда необыкновенно дешева.
«Надо было взять такси», – подумал я. Мое авто смотрелось в этой обстановке совершенно дико!
Табличек на домах почти нигде не было, так что ориентироваться в этой мешанине пристроек, руин и обветшалых веранд без посторонней помощи не представлялось возможным. Пришлось притормозить у тротуара рядом с буйно кудрявым юношей, который в экстатическом восторге смотрел на небо. Тоже художник, определенно – весь пиджак заляпан красками.
– Простите, – вежливо начал я, опустив стекло, – вы не подскажете, как мне найти дом мистера Барентона?
Он вздрогнул так, словно я выпалил у него над ухом из ружья.
– Мистера Барентона? – на лице юноши читалось смятение. Видимо, любая проблема, не связанная с техникой смешения красок, светотенью и прочими художественными премудростями, вызывала у него изрядное затруднение.
– Да, – подтвердил я. – Мистер Джозеф Барентон, художник.
В глазах юноши промелькнуло озарение.
– А, Джо-наив! Первый дом справа от перекрестка и направо, вы увидите, обшарпанный такой. В мезонине.
– Благодарю! – обрадовался я (признаться, я уже не чаял добиться от него внятного ответа). Примета, конечно, еще та – здесь все дома обшарпанные, но хоть дорогу объяснил, и на том спасибо!
– Только его давно не видать, – закончил юноша меланхолично.
– А куда он подевался, не знаете? – живо заинтересовался я. Ниточки в этом деле так и норовили оборваться прямо в моих руках.
– Откуда мне знать? – пожал он плечами. – Хотите, у Питера спросите, они вместе квартиру снимали.
– Благодарю! – снова повторил я, но он уже отвернулся, потеряв ко мне всякий интерес, и снова принялся влюбленно рассматривать небеса…
Мезонин оказался сильно обветшалым. Зимой в нем наверняка сквозило так, что художнику приходилось работать в пальто. Но света, должно быть, достаточно: окна были большими. Хотя, с другой стороны, настолько грязными, что неизвестно, сколько редких в наших краях солнечных лучей могло преодолеть эти многолетние напластования сажи и пыли.
