— Вы не можете знать этого наверняка.
Пастух невесело усмехнулся.
— Я привык верить своим глазам, Доктор. Лува… Она сильно изменилась. Вы бы, наверно, сейчас и не узнали нашу скромницу Графиню. Иногда своими выходками она смущает даже меня. То-то были бы счастливы бульварные газетенки там, в метрополии, им хватило бы пищи на сотню выпусков для пикантных великосветских рубрик… Кажется, ее распутство вскоре сделается легендой даже по меркам Шипси.
Доктор Генри выставил перед собой ладонь, будто щит:
— Извините, не намерен слушать. Я не собираюсь обсуждать моральный облик Графини, ее взгляды на жизнь или…
— А еще она покрывается слизью.
— Что?
— Ее кожа. Она думает, этого никто не замечает, но я-то вижу. Мое тело кажется неуклюжим, но по части органов восприятия оно даст фору крысе, — Пастух осклабился, -
Я знаю, что она принимает ванну по три раза в день, знаю, что выливает на себя унциями туалетную воду, что трет кожу скипидаром… Все тщетно. Если она, забывшись, берет что-то в руку, на предмете остается налет скользкой слизи, будто по нему прошлась сотня улиток. Ума не приложу, как она умудряется находить любовников при такой-то особенности организма. Как думаете, может Он вознамерился превратить ее в огромного слизняка?
— Довольно!
— Ортона отчаянно мается зубами. Он, кажется, побывал у всех дантистов на острове и перепробовал все возможные средства, но без особого результата. Зубная боль буквально сводит его с ума. Он глушит ее опием, но мне кажется, не столько из-за самой боли, сколько из страха. Он тоже что-то чувствует, наш Поэт. Чувствует — и боится себе в этом признаться. Уризен, возможно, отделался легче прочих. По крайней мере, в его теле как будто не произошло никаких изменений. Однако его разум оказался не столь крепок. Он все чаще впадает в бредовое состояние и что-то бормочет, часами уставясь в пустоту и рисуя перед собой воображаемые фигуры. Мы все готовимся принять гражданство Нового Бангора, Доктор.
— И чего вы ждете от меня? — спросил Доктор Генри, надеясь, что резкость его тона что-то изменит в этом разговоре, который тяготил его с самого начала, — Что я напишу Ему апелляцию? Разжалоблю его? Напугаю? Чего бы хотите?
— Вы знаете, чего мы хотим, — тихо и твердо произнес Пастух, глядя ему в глаза, — Мы хотим вернуться в «Альбион». Мы готовы, Доктор.
Доктор Генри думал, что разозлится. Но вместо обжигающего пламени ощутил в груди липкую сырость. Так бывает, когда оставленный в камине уголь промокнет под хлещущим через трубу дождем.
— Вернутся? — печально спросил он, — Вы думаете, ангел с огненным мечом пустил бы Адама и Еву обратно в небесный сад, если бы они сказали, что забыли в прихожей зонты?
— Для кающихся грешников всегда открыты двери черного хода, разве нет? А мы грешны, Доктор. И, видит небо, мы каемся.
— Это бессмысленно, Тармас. Клуб «Альбион» больше не существует.
— Нет, существует, — возразил Пастух с непонятной усмешкой, — Еще как существует. Иногда, когда мне нечем себя занять, я навещаю «Ржавую Шпору». То самое наше убежище в Скрэпси. Вы не поверите, но там все осталось по-прежнему. Крысы не раскрыли наш тайник. Вы можете вернуться, Доктор. Мы все можем вернуться. Продолжить начатое нами дело.
Доктору Генри вдруг стало его жаль. Существо, стоявшее перед ним, без сомнения, было чудовищем, оно уже начало впитывать Его кровь и было отравлено ею, однако на одну сотую, быть может, еще оставалось человеком. И то человеческое, что в ней оставалось, испытывало страх. Жуткий, сводящий с ума и подтачивающий силы, ужас. Оно знало, на что обречено и всеми силами пыталось не допустить этого.
Он покачал головой.
— Дело не в «Шпоре». Это лишь оболочка, пустая коробка, форма. Клуб «Альбион» состоял не из комнатушки со старой мебелью, он состоял из пяти человек. С самого момента своего рождения — из пяти. И он прекратил свое существование, когда четверо ушли, а пятый закрыл последнее заседание.
— Он возродится, если мы вернемся! — Пастух повысил голос. Должно быть, он забыл о нечеловеческой мощи своих голосовых связок, потому что Доктор Генри попятился, ощутив звон в ушах, — Признаю, мы были дураками, Доктор. Мы все. Самоуверенными и перепуганными дураками. Мы бросились бежать, увидев в лодке течь, не подумав, как далеко до берега. И мы утонем без вашей помощи. Без помощи «Альбиона».
Наверно, он хотел, чтоб Доктор Генри утешил его. Произнес нужные слова — у него всегда находились нужные слова, когда в «Ржавой Шпоре» начинались распри и склоки. Он подбадривал одних, успокаивал других, увещевал третьих. Он был той силой, которая направляла прочие, не давая им разнести их утлую спасательную шлюпку на части. Когда-то ему даже казалось, что ей даже суждено перенести это плавание, достигнуть твердой земли… Сейчас уже очевидно — он был глуп и слеп не меньше прочих, если хоть на секунду верил в успех этой затеи.
— Извините, Тармас, но я ничем не могу вам помочь, — твердо сказал он, — Ни вам, ни Поэту, ни Графине, ни Архитектору. Клуб «Альбион» был моей затеей, но затеей бессмысленной и пустой, теперь я отдаю себе в этом отчет. Я не имел права подчинять вас собственным фантазиям. Не имел права давать надежду. Ваша попытка обрести спасение в «Альбионе» подобна попытке утопающего спастись, схватившись за соломинку. Этот клуб не смог помочь никому, пока существовал, не поможет и теперь.
Пастух оскалился.
— Значит, мы попробуем еще раз! В этот раз мы все сделаем иначе! «Альбион» не пойдет ко дну!
— Почему вы думаете, что он в силах спасти вас?
— Отчего бы и нет? Вас же он спас!
Доктор Генри ждал этих слов, но все равно, стоило им сорваться с языка Пастуха, невольно стиснул зубы.
— Что вы имеете в виду, мистер Тармас?
Не сдержавшись, Пастух издал короткий отрывистый рык.
— Вы знаете, что я имею в виду, черт возьми! Мы все четверо заражены Им. Мы умираем, Доктор! И только вы… Вы…
Под взглядом Пастуха Доктору Генри захотелось попятиться. Он вдруг ощутил подобие стыда. Даже пошей он маскировочный костюм у худшего портного Нового Бангора, бесформенный и дешевый, он все равно не смог бы скрыть то, что Пастух видел сквозь ткань. Угадывал и безошибочно чувствовал.
Лицо Пастуха исказилось, сделавшись при этом почти незнакомым. Должно быть, подкожные преобразования успели затронуть мимические мышцы, перераспределив их работу.
— Ваша кожа чиста, как у ребенка. Из вашей спины не растут кости. Глаза все еще не лопнули в ваших глазницах, ноги не выгнулись в суставах, а тело не покрылось чешуей. А ведь вы были основоположником «Альбиона», капитаном нашего проклятого чумного корабля!
— Вероятно, я отвратителен на вкус, — мрачно усмехнулся Доктор Генри, — Я понимаю, к чему вы ведете, Тармас. Но если вы полагаете, что у меня сложились особенные отношения с Ним, то крайне далеки от истины. Я такой же узник острова, как и вы. Возможно, более удачливый, и только.
Этот ответ не удовлетворил Пастуха.
— И только? — он провел языком по губам и сделалось видно, что язык его тоже не вполне человеческий, раздувшийся и покрытый тонкими венозными прожилками, — Довольно, Доктор. Знаете, меня в жизни часто пытались провести, бесчисленное множество раз, задолго до того, как я оказался в Новом Бангоре. Ушлые компаньоны так и норовили наложить лапу на наши общие деньги. Недобросовестные подрядчики — сбыть заросшие наперстянкой и клещевиной пастбища, скототорговцы — всучить больной сапом скот. И знаете, что? Никому из них это не удалось. Потому что мистер Тармас всегда был хитрее них, всех этих хитрецов в ладно скроенных костюмах. Он не верил ни газетам, ни векселям, ни поручительствам. Он не верил слухам и закладным. Он верил только своим собственным глазам. Неужели вы думаете, что он не поверит им теперь?
Только сейчас, когда он вплотную приблизился, Доктор Генри смог рассмотреть его глаза. Они казались большими, удивительно большими, веки натянулись на них, как кожура на готовых лопнуть сочных плодах. Роговица выцвела, словно растворяясь в окружающем ее глазном яблоке, а зрачки выглядели полупрозрачными почти бесформенными пятнами на ее фоне.
