— Именно… Слово ломехуза они варьируют бесконечно. И за него их никак не прихватишь. Тут уже с семьдесят четвертой статьей Уголовного Кодекса к ним не подъедешь. Зоология! Жуки в муравейнике…
— Братья-то Стругацкие знали об этом, когда писали собственного «Жука»?
— Повесть их вышла раньше беловского очерка. Впрочем, специалистам сей жук был известен всегда.
— Дело не в жуке! Смысл, который вложили Стругацкие в повесть, стыкуется со смыслом прозвища, которое нам приклеили. Вам хоть понятен двойной, даже тройной смысл этой вовсе не безобидной философско-лингвистической штучки-дрючки?
— Улавливаю…
— Улавливаете! Хрен бы вам в сумку уловить, дражайший… Хотя, извините, вы здесь не при чем. Хрен я оставлю в собственной сумке. Как широко это распространилось?
— Поначалу словцо подхватили радетели за трезвость. Затем через известного вам литератора, борца с Жидким Дьяволом, он и книгу одноименную выпустил в той же серии, что и Белов, в издательстве его Николай Сергованцев поддержал, слово ломехуза попало в ЦДЛ, обогатило, так сказать, лексику квасных писак-русофилов. А там пошло-поехало по всей ихней Руси Великой, как говаривал поэт.
— А перебить никак нельзя? Вы ж понимаете: я расспрашиваю вовсе не для праздного любопытства. Мне сейчас докладывать там! И меня спросят: что делать?
— Тут я узнал нечто похуже, — потупился Оборзеватель. — Они готовят публикацию под названием от «Детей Арбата к внукам ломехузов».
Редактор выругался матом.
Селекторная связь его оказалась включенной, и тут же прозвучал мелодичный голос секретарши:
— Вы что-то сказали? Сейчас иду!
— Отставить! — рявкнул шеф.
В молодости его выгнали с первого курса Одесской мореходки за приверженность к некоей страсти, именуемой в интеллигентном мире клептоманией. Затем парень учился в Киеве на филфаке, сочинил себе романтическую биографию, где значительное место отводилось морским его подвигам, и порою любил щегольнуть океанским жаргоном, флотскими командами и зычным капитанским ором.
— Руби концы! — скомандовал бывший одессит литературно-критическому бандиту. — Свяжитесь с автром «Внуков ломехузов», перекупите рукопись, обещайте златые горы, любые публикации в наших толстых журналах, если у автора есть что печатать. Если ничего нет — закажите новые вещи. И не скупитесь на обещания. Пусть его включат в список выездных, скажите: широкий прием в Штатах ему обеспечен!
— Хорошо, хорошо, — лепетал обалдевший Оборзеватель. — Я немедленно отправляюсь…
— Идите! И сделайте все, чтобы похоронить слово ломехуза. Иначе это прозвище похоронит нас!
Безжалостно отброшенное сокрушающим ударом тело водителя взлетело на воздух и бесстыдно, беспощадно распласталось на асфальте, метрах в десяти от капота красного жигуленка.
Разом, не сговариваясь, вождь и писатель выскочили из машины, пытаясь рассмотреть номер пронесшегося, будто гигантское ядро, лимузина.
— То ли без номера, то ли грязью забрызган, — устало проговорил Станислав Семенович, на мгновенье забыв, что труп — конечно же, труп, такой ударище! — валяется на обочине.
Почти в тоже мгновение пришло к нему и это осознание. Станислав Гагарин бросился к Вадиму, опередив вовсе не торопившегося Сталина, и увидел что водитель лежит навзничь, глядя в грязно-серые облака неподвижными мертвыми глазами.
— Звонить надо! — крикнул писатель, присев возле Вадима и пытаясь угадать пульс на безвольной руке. — «Скорую» сюда, милицию!
Пульс не прощупывался.
— Уже едут, — спокойно проговорил позади Сталин.
Писатель выпрямился и повернулся к вождю.
— Это случайность? — спросил он.
— В мире не бывает случайного, — ответил вождь. — Особенно сейчас, когда мы втянуты с вами в борьбу двух взаимоисключающих сил. Только помните всегда, что Добро непобедимо. Да, на определенном временном или пространственном отрезке Зло может взять верх. Но это его победа только доказывает, понимаешь, диалектичность Добра. Именно поэтому оно побеждает.
— Но этим отрезком может стать вся человеческая жизнь! — воскликнул Станислав Гагарин. — И мне, допустим, до фени постулат о непобедимости добрых сил, если с рождения и до смерти буду окружен силами злыми.
Сталин кивнул. Он достал трубку и принялся уминать в ней табак, доставая его прямо из кармана.
— Зло догматично по самой природе своей, — сказал он. — Оно само не знает для чего существует. В этом и вся закавыка.
Вождь так смешно произнес слово закавыка, что Станислав Семенович непроизвольно улыбнулся.
Но тут вспомнил о трупе и усилием воли строжил себя.
Донеслись звуки милицейской сирены. Автомобиль гаишников несся со стороны Москвы. Машина «скорой помощи» почти одновременно подскочила от Одинцова.
— Капитан Ряховский, — представился молодой широколицый офицер, обращаясь к Сталину, тот показался ему посолиднее. — Что тут стряслось? И позвольте вашу фамилию для протокола…
«А если он спросит у него документы?» — подумал вдруг писатель.
— Нашего водителя сбила неизвестная машина, — обстоятельно и невозмутимо принялся рассказывать Сталин. — Номера мы не заметили, понимаешь. Документы у погибшего… А моя фамилия — Джугашвили.
— Очень хорошо, — раскрыв планшетку, Ряховский стал черкать в блокноте.
Писатель назвал себя. В это время он увидел, что тело Казакова сфотографировали на асфальте, затем уложили на носилки и затолкали их в нутро медицинского Рафика. Парень в белом халате подошел к Ряховскому и протянул несколько книжечек и бумажник.
— Его документы, — сказал он.
«Черт побери! — мысленно вскричал Станислав Гагарин, до него вдруг дошел смысл происходящего. — Ведь в «скорой помощи» сейчас вовсе не Вадим — это монстр, сотворенный моим гостем! И сейчас они сообразят…»
Он встревоженно глянул на Сталина. Вождь еле заметно покачал головой, спокойно, дескать, молодой человек, и опустил глаза, потупил.
Тело Казакова-монстра увезли.
Капитан Ряховский задал еще пару вопросов, пообещал прислать водителя, чтобы помочь незадачливым путникам вернуться домой, поскольку оба не владеют шоферским искусством, и умчался по Минскому шоссе.
Одна за другой вжикали машины. Стоять было неуютно. Принялся накрапывать дождь.
