– Еще одно. Сны.
– Ах да…
Собственно, это было главной причиной визита сыщика.
На этот раз им пришлось ждать достаточно долго. Ритуал распознания снов у разных школ различен. И ритуал школы храма Нергала изрядно отличался от того, с чем Ницан был знаком ранее. И сыщику, и его помощнице прежде пришлось пройти очищение – в специальном помещении, похожем на склеп. Их обдавало то жаром, то холодом, а мрачный голос в темноте читал заупокойную молитву. Впрочем, Ницан быстро уловил отличия очищающей молитвы от истинно заупокойной, и перестал тревожиться. Поначалу он испытывал не очень приятное чувство: чтение заупокойной молитвы над живым человеком запросто могло отправить их на тот свет. А в милосердие Эрешкигаль и Нергала сыщик, разумеется, верил (почему бы и нет?), но встречу с ними хотел оттянуть настолько, насколько это возможно.
Словом, процедуры подготовки к чтению снов имитировали те, которым подвергался свежий покойник при переходе в царство Эрешкигаль. Что, в общем-то, было вполне объяснимо: если сны приходят из Подземного мира, то приступать к ним следует, соприкоснувшись с границей миров.
Окружающая обстановка неуловимо менялась с каждым мгновеньем, так что Ницан спустя короткое время уже не мог с уверенностью сказать, где именно находится. Словно в Полях перехода – странном и страшном пространстве, отделяющем мир живых от царства мертвых.
Сыщик понимал, что все это – иллюзия, но держаться спокойно было трудновато.
Неожиданно все вокруг затянулось серой рябью, а затем рассыпалось, открыв прежнюю обстановку храма. Служитель покачал головой и огорченно пояснил:
– К сожалению, этих остатков очень мало, чтобы восстановить толкование. Кроме того, что-то в их природе сопротивляется восстановлению…
Ницан и Астаг переглянулись, потом девушка сказала служителю:
– Я думаю, что эти сновидения – искусственные.
Служитель обескуражено хмыкнул.
– Ты уверена? – спросил он.
– Уверена, – ответила Астаг. – Они очень искусно сделаны, но – фальшивы. Потому их остатки и не поддаются толкованию. Реальность разъедает их гораздо быстрее, чем подлинные сновидения.
– Да, действительно… – служитель был растерян. – Но ведь их толковали в нашем храме. Значит, мы не смогли отличить подделку от истинного дара Эрешкигаль… Это ужасно…
– Скажите, – сказал Ницан, – а копии истолкованных сновидений в вашем храме хранятся?
– Да, конечно! – спохватился служитель, тяжело переживавший неудачу собратьев. – Вы хотите их получить? Но…
– Прежде я хочу сделать пожертвование в храм, – заявил Ницан. – Надеюсь, это не запрещается?
– О, разумеется, не запрещается! – воскликнул служитель. – И даже напротив!
Спустя короткое время Ницан и Астаг вышли из храма Нергала.
Кошелек сыщика облегчился на три сотни старых шекелей, а Астаг несла перед собой нечто невидимое. Впрочем, присмотревшись, можно было рассмотреть магические нити, стягивавшие какое-то подобие прозрачного шара. Это и были копии истолкованных снов.
Ницану удалось убедить служителя в том, что хранение копий фальшивых снов унижают подземных богов. «Это же все равно, – сказал он веско, – что хранить в сейфе национального банка поддельные купюры». Сравнение очень впечатлило служителей храма Нергала, так что Ницан даже пожалел, что оно пришло ему в голову позже, чем он опустил деньги в храмовую копилку. Ведь теперь служители были уверены в том, что Ницан делает им большое одолжение, забирая подделки и тем самым отвращая от них гнев грозного владыки преисподней, верного супруга самой Царицы Эрешкигаль.
– Ну, что сделано, то сделано, – проворчал сыщик. – Я всегда страдаю от собственной щедрости.
Астаг непонимающе воззрилась на него. Ницан махнул рукой – мол, ничего, это я так, не обращай внимания.
Придя в контору юной волшебницы, сыщик еще раз испытал чувство сожаления. На этот раз причиной явилась не расточительная щедрость, а то, что он не прихватил с собой Умника. Все-таки, магическое поле в лавке Астаг было чрезвычайно сильным, и Ницан испытывал сильную сухость в горле, которую привык снимать обильным возлиянием. Либо пальмовой водкой, либо лагашской горькой. Ни того, ни другого у Астаг не оказалось. Даже пива девушка в конторе не держала.
Тяжело вздохнув, Ницан приступил к изучению копий истолкованных сновидений покойного Шу-Суэна. Вернее сказать, начал не он, а Астаг.
– Сядь в кресло и расслабься, – приказала она. – И не бойся, в случае чего… – она не договорила, и Ницан подумал, что девушка сама толком не знала, что сделать «в случае чего». Но делать было нечего. Он сел в затканное парчой огромное кресло с высокой спинкой. Кресло казалось теплым и очень уютным, и сыщику сразу же захотелось спать. Он закрыл глаза.
Через мгновение сонливость прошла, Ницан почувствовал себя посвежевшим, отдохнувшим. Открыв глаза, он с удивлением обнаружил, что стоит посередине большого поля, покрытого неестественно яркой травой.
По полю разбросаны были ярко-алые маки. Вся картина своей аляповатостью била по глазам. Ницан настороженно огляделся по сторонам. Отсутствие Астаг его не удивило – он понимал, что волею девушки оказался в иллюзорном мире снов Шу-Суэна.
Не сказать, что ему это понравилось. Во-первых, он не любил иметь дело со снами, тем более – истолкованными, то есть, уже препарированными, порой – весьма бесцеремонно и грубо. Во-вторых, Ницан не знал, чего ожидать от снов Шу-Суэна. Ведь сны каким-то образом связаны были со смертью хозяина «Хаггай Барроэс». Может быть, в них самих и таилась смертельная опасность.
Но делать было нечего, к тому же Ницан надеялся на гениальность Астаг.
Сыщик тяжело вздохнул и сделал шаг – просто чтобы почувствовать, насколько владеет собственным телом. Остановившись, он почувствовал еле заметную дрожь почвы. И тотчас увидел причину сотрясения – от горизонта к нему мчался всадник на белом коне. Всадник двигался не очень быстро, скорее – плыл над полем, конь почти не касался земли, даже красные маки оставались неподвижны.
И вот всадник словно повис в нескольких метрах от сыщика. Ницан четко видел белоснежного коня с горящими черным огнем глазами. Перевел взгляд на всадника. Всадник был совершенно безлик – его лицо представляло собой просто белый овал. Одежда его отличалась столь же ослепительной белизной, что и шерсть коня. Всадник натянул уздечку, поднял руку, в которой сжимал длинную пику.
Ницан, словно зачарованный, наблюдал за ним.
В то же мгновение уздечка стала черной, копье – красным, словно окунувшимся в кровь – а в лице всадника проступили черты пожилого человека с тяжелым взглядом глубоко запавших глаз, резкими складками, лежавшими по обе стороны тонкогубого рта, чуть выдающимся вперед подбородком. Губы разжались, в голове Ницана гулко прозвучал тяжелый замогильный голос: «Я – Ошеа Бен-Апсу, Ошеа Бен-Апсу! Берегись меня…»
