камни, которыми была вымощена площадь.
Только тогда наместник очнулся.
— Как же... как же так? Схватить их! Казнить! Всех казнить!
Стражники бестолково метались по площади, выискивая врага, который давным-давно был далеко отсюда. Кто-то бросился открывать ворота и вернулся с уже известной всем новостью, что ворот заклинило... Над всем этим загремел зычный голос кузнеца:
— Остановитесь! Вы хотите навлечь на себя немилость духов?
— Что? — наместник, кажется, не до конца разобрался в происходящем. — Немилость духов? Да как ты сме... что ты имеешь в виду?
— Ночь не закончилась, господин, — спокойно и рассудительно произнёс кузнец. — Да вы и сами понимаете: если пожелаете наказать кочевников за эту кражу, духи заберут у вас сына. Такова справедливость новолуния. Поэтому лучше успокоиться...
Дальше лла Ниахате не слушала. А кузнец-то, оказывается, мастер заговаривать зубы! Наместник наверняка успокоится — он человек в сущности незлобивый, всего лишь семью хотел защитить. Если не ночные духи, так боги это наверняка учтут.
Широко зевнув, лла Ниахате потёрла глаза. Ух и ночка же выдалась! Всем ночам ночка. Хорошо, что она закончилась, и все остались живы. Ну да, старика барабанщика выпорют — надо же наместнику на ком-то злость согнать! Но хха Сафиату и сам виноват: нечего скрывать пропажу дочери! Хорошо хоть кочевники порядочные попались, девушку не обидели, а случись кто другой — что тогда делать прикажете? Рыдать, обнявшись?
Ладно, жить барабанщик останется, да и Соголон, скорей всего, с утра окажется в объятьях жениха, так что свою задачу лла Ниахате выполнила: невесту Тунка-Менину вернула. Надо бы юноше намекнуть, когда он с оплатой заявится, что сваха тоже не против на свадьбе погулять. Теперь она жениху с невестой не чужая, а к их судьбе прямое отношение имеет!
Ну да это случится после, а теперь спать пора. Ох, как же хочется спать...
Лла Ниахате и не помнила толком, как стражники, собравшись гурьбой, всё-таки открыли ворота форта. Не помнила, как добралась до дому. Помнила лишь, как оттолкнула руки лла Нунгу, оставшейся в доме дожидаться хозяйку, и не дала себя раздеть. Детский палец вновь отправился в заветную шкатулку. Время его не пришло — и хорошо, что не пришло! Вот бы никогда и не приходило...
И было утро. Глашатай шёл по улицам, выкрикивая:
— Слушайте, слушайте жители Одакво! Эй, люди Одакво, слушайте меня! Нынче ночью храбрый наш наместник сражался с тысячей духов, пробравшихся тайком в форт! Духи эти спрятались в старый барабан, осквернив его, а потому наместник повелел натянуть и высушить десять буйволиных кож, согнуть десять прямых стволов и создать новый, а старый со всем почтением сжечь!
— Ну, вот, — пробормотала сонно лла Ниахате, поднимая руку, чтобы защититься от солнечных лучей, проникших в комнату сквозь неплотно задёрнутые занавеси, — ночь новолуния закончилась, духи уснули крепко-крепко. Теперь можно врать, сколько влезет. Барабан ему теперь виноват, ха!
Внизу глашатай продолжал красочно расписывать битву наместника с демонами. Когда великий герой уничтожил четвёртую их сотню, лла Ниахате решила, что заснуть уже толком не удастся, и открыла глаза. На пятой сотне она умылась, к середине седьмой — оделась. На восьмой сотне спустилась вниз, подумав: вот интересно, всех злых духов наместник уложит сам, или всё же поделится с городской стражей? Как выяснилось, жадным наместник не был, и девятую сотню, подустав, добивал вместе с подчинёнными. Зато последних сто задушил собственными руками!
— Ох-ох-ох, — выдохнула лла Ниахате, — ничему-то этот человек не учится. Покарают его когда-нибудь небеса. Ну да не в этот раз.
Закончив с описанием великих подвигов наместника, совершённых в ночь новолуния, глашатай объявил, что порка барабанщика Сафиату состоится после полудня, а далее перешёл к обычным восхвалениям далёкого Бога-властителя из столицы, держателя четырёх барабанов. Можно было и вовсе пропускать это мимо ушей.
Лла Нунгу тихонько дремала возле очага, и лла Ниахате не стала её будить: сама выпустила, пускай и с опозданием, отчаянно вопящую Однорогую (вот ведь отродье бога-паука!), и коза резво припустила по улице.
— Пастбище найдёт, не потеряется, — пробормотала лла Ниахате... и застыла, встретившись взглядом с хха Афуоле.
Интересно, сколько времени кузнец торчит возле её дома? Он хоть немного успел выспаться? Судя по одежде — вряд ли.
Ночью хха Афуоле здорово помог, поэтому лла Ниахате решила быть с ним любезной.
— Думела, хха. Заходи в дом, выпьем чаю редбуш. Расскажешь, зачем пришёл.
Кузнец, однако, остался стоять на месте. Выражение лица его было самым решительным. С таким идут на битву, внезапно подумалось лла Ниахате.
— Эй, хха Афуоле, да что случилось-то? Неужто тебя вчера умокву потерял, и теперь ты и ходить не можешь, и дара речи лишился?
На подначку кузнец не отреагировал. Стоял прямо, затем внезапно отвесил поклон, переломившись в пояснице и заставив лла Ниахате испуганно отпрянуть.
— Лла, я обязан попросить тебя сосватать мне женщину. Лучшую женщину в мире.
В сердце лла Ниахате словно оборвалась невидимая струна. Стало холодно и пусто. Лучшую женщину, значит? Ну-ну.
Впрочем, хорошо уже и то, что умокву этого мерзавца не покусал. Она, лла Ниахате, совсем никому не желает зла. Даже дураку, стоящему перед ней.
А кузнец всё говорил и говорил, будто не замечая, каким отстранённым стало лицо собеседницы.
— Она прекрасна, лла. Она похожа на полноводную реку в сезон дождей, готовую напоить собой даже пески пустыни. Её сердце — сердце львицы, верной в любви, милостивой к близким и безжалостной к врагам. Её тело... — тут кузнец запнулся и скороговоркой пробормотал: — Тело тоже идеально. Она...
Хха Афуоле выпрямился во весь немаленький рост, набрал в грудь воздуху и почти выкрикнул:
— Она сваха в Одакво, и небеса не видывали свахи и женщины лучше неё! И зовут её...
Лла Ниахате слушала и чувствовала себя так, словно её омывает тёплыми водами река, упомянутая кузнецом. Солнце не жарило, а ласкало кожу, и день был таким чудесным, что чудесней его не бывало в мире!
— Имя ей лла Халима Акуба Ниахате, — закончил кузнец, а затем понизил голос и умоляюще поглядел на собеседницу: — Так что, лла, сосватаешь мне её?
Прежде чем ответить, лла Ниахате улыбнулась, и улыбка её была шире, чем сама Великая Гхайнна, которая, как известно, имеет в ширину восемьдесят фарсахов.
— Я подумаю, кузнец, — наконец ответила она. — Сложную ты мне поставил задачу, немало времени на неё уйдёт...
— Но разве ты не лучшая сваха
