— Садись-ка, — поторопил его наставник, усаживаясь, и Курт подумал вдруг, как его духовный отец сильно сдал за последнее время. Видя его каждый день в течение десяти лет обучения в академии, этого почти нельзя было заметить, однако стоило покинуть родные стены всего-то на два с небольшим месяца — и Курт, вернувшись, осознал, насколько постарел его и без того немолодой наставник. А за те три месяца, что он провел здесь, зализывая раны, ощущение это лишь крепло…
Он сел рядом, глядя неотрывно в лицо духовника, и тот вдруг грустно усмехнулся:
— Я неважно выгляжу, верно?
Курт смутился, опустив взгляд, и пробормотал тихо:
— Вы всегда меня знали лучше меня самого, отец…
— Ой ли… — посерьезнев, вздохнул отец Бенедикт. — Ты понимаешь, зачем я хотел говорить с тобой?
— Наверное, понимаю. Рай кончился, пора возвратиться к делу.
— Не хочется?
Курт вскинул взгляд, покачав головой уверенно и решительно.
— Нет, я не это имел в виду. Да, вернуться… домой… было здорово, но это не означает, что я не желаю приступать снова к службе. Praeterita deсisa[2], я вполне оправился и…
— Оправился ли? — осторожно спросил наставник, и он умолк, глядя в пол у своих ног. — Ты помнишь, о чем мы говорили с тобой, когда ты выздоравливал? Ты обещал подумать.
— Обещал, — кивнул Курт. — Но также сказал, что уверен в неизменности уже тогда принятого решения. Я не желаю сидеть в архиве — за бумагами, книгами, чернилами…
— Тем не менее я снова хочу спросить — тебя все еще прельщает работа следователя? После всего пережитого?
— Тогда и я спрошу снова — вы уверены, отец, что после всего этого следователь из меня будет никудышный?
— Господь с тобой, я так не думаю… — отец Бенедикт тяжело вздохнул, кивнув: — Хорошо. Пусть так. Возвращайся на службу. Однако есть некоторые изменения; скажу сразу, ты ни в чем не повинен. Просто провели… что-то вроде всеобщего совещания, где было решено, что мы, кажется, ошиблись, отсылая выпускников в одиночестве на новое, не обжитое Конгрегацией место. Ведь, не дай Бог, возникнет сложная ситуация — и новичку придется дожидаться помощи днями, как тебе, не зная, что делать…
— …и, быть может, более опытный дознаватель сразу увидел бы то, чего не разглядел я, — невесело договорил Курт; наставник развел руками:
— Приходится допускать и такую вероятность. В любом случае, мальчик мой, вывод один: надо работать иначе.
— Id est[3]… — начал Курт нерешительно, и тот кивнул снова:
— Да. Теперь ты отправишься в город, где уже есть наши братья — наберешься опыта, обкатаешься, а уж после будет видно, где и как ты продолжишь, если все еще сохранишь тягу к службе инквизитора… Думаю, Кёльн — самое подходящее место.
Курт замер, не говоря ни слова, все так же уставясь в камни пола; минута прошла в абсолютном безмолвии.
— За что вы со мной так? — спросил он, наконец, тихо; отец Бенедикт вздохнул, опустив ладонь на его руку, тоже понизил голос:
— Praeterita decida — так ты сказал? Я вижу, что оно осталось с тобою… Но бегать от прошлого нельзя вечно, мой мальчик. Когда-нибудь оно вернется к тебе само, и, как это всегда бывает, внезапно, когда ты менее всего этого ждешь. Иди к нему сам. Посмотри на него; быть может, не так все и страшно…
— Не страшно?.. В этом городе, отец, две семьи, потерявшие близких, и две сиротские могилы на бедняцком кладбище; не так все страшно, вы сказали?
— И тюрьма, из которой ты был взят в академию, еще стоит, — мягко добавил наставник; Курт засмеялся — зло и болезненно.
— Значит, смогу по ней прогуляться.
— Быть может, так и стоит поступить?.. Послушай меня; ведь я десять с лишком лет был твоим духовником — неужели ты мне не веришь более?
Курт выпрямился, глядя на наставника почти испуганно.
— Господи, да с чего вы взяли? — пробормотал он растерянно; отец Бенедикт кивнул:
— Тогда поверь: для тебя это будет полезно. В конце концов, помни — ты уже не тот. Считай, что того Курта все же казнили, что он сполна ответил за все, а ты — просто принял в себя его память.
— Херовая это память… — пробубнил он тихо и спохватился: — Простите, отец.
Духовник улыбнулся:
— Ничего. Не забывай того мальчика полностью — от него в тебе осталось и много полезного; да и разве получилось бы у меня сделать человека из того злобного зверька, если бы в нем уже не было чего-то хорошего?
— Может, что-то в нем и было… Скажите, отец, ведь это ваша идея, верно?
Наставник кивнул.
— Не стану таить. Моя.
— Согласен, — тяжело кивнул Курт, — вам, может статься, виднее; до сих пор любые ваши советы и наставления были верными, но…
— Но? — подбодрил его отец Бенедикт, подождав продолжения несколько секунд, и он болезненно поморщился, выдохнув:
— Уберите от меня Бруно, прошу вас. Избавьте меня хотя бы от этого.
Тишина вернулась и стала подле них — недвижимо, явственно, долго; наконец, духовник удрученно вздохнул.
— Нельзя бегать от прошлого, — повторил он с расстановкой. — От прошлого, от своих страхов. От грехов — своих и чужих.
— Но почему он должен разбираться со своими грехами за мой счет? — не сдержавшись, Курт заговорил громче, напористей. — Кого вы наказываете — его или меня? За что? Я не понимаю — чего вы хотите от меня, отец?
— Успокойся, для начала, — отозвался наставник строго. — И пусть это будет моим ответом: научись быть спокойным. Хладнокровным, если угодно.
— Это тяжело.
— Я знаю, — кивнул духовник, смягчившись. — Эмоции, мальчик мой, оставь для молитв. Это повторяли тебе не раз многие люди все время твоего обучения: следователь обязан быть спокойным. Должен уметь следить за своими чувствами. Должен жить — чем?
— Логикой, — вздохнул Курт, кисло улыбнувшись, и опустил взгляд на сцепленные в замок пальцы. — Я помню.
— Вот и смотри на происходящее с позиции логики. Тебе тяжело общаться с этим человеком, потому что он когда-то предал тебя и стал причиной многих несчастий; это правда. Но правда также и то, что это понимает он сам. Ведь понимает?
— Да, — через силу согласился Курт. — И от этого лишь хуже. Я знаю, что Бруно сам себя порицает ежедневно, и именно потому не могу удержаться от того, чтобы лишний раз не напомнить ему о прошлом. Именно потому, что я знаю — мои удары достигают цели; каждый раз, когда я вижу, как он в ответ на мои нападки умолкает и мрачнеет, я испытываю удовлетворение. Я злорадствую — именно оттого, что вижу, как ему становится плохо. Так не должно быть.
— Конечно, не должно, — наставник улыбнулся — почти издевательски. — Это грех. Помнишь, что Христос говорил? «Переламываешь надломленную былину».
