Или...
Под рубахой проступил студёный, трезвящий пот. Ведьмак? Аль, по ненашему, малефик? Губит для таинств своих, бесовских?
От догадки слюна стала горькой, полынной. Припомнилась кучка внутренностей на речном бережке. Тогда упустил, теперь спохватился.
Печёнка, селезёнка, прочие части пострадали от чего угодно, кроме как от ножа. Зато утроба у всех на единый манер вспорота, черева перемыты.
Внутреннее устроение подобия Божиего Ключиме доводилось разглядывать несчётно. Всякого навидался за службу долгую, и теперь не ошибался.
Ну да, схоже... Про эту ведьмовскую братию говорят многое, но видывали их редко. Не желали они знаться со слабыми, склонялись к сильным. Отравить кого или порчу навести — умели. Дорого. Не у каждого казна их науку сдюжит.
У государя, поговаривали, трое таких всегда рядом. Берегут от сглаза, от козней, на пиру умыслы читают, дурное выискивают. Правда ли, сказки ли — не сотникова ума дело. У него своя служба, а в государевых покоях пусть сам государь разбирается, кого слушать.
— Дык, следом-то пойдёте? — напомнил о себе старик. — Свеж след-то. Я на зверя много хаживал, пока в силах был... Уже не могу, дряхл да слаб... Коль поспешите — нагоните.
Не дожидаясь указа, подручные спешились, указали на Смоленские земли.
— Туды.
Неведомый устроитель смертей добывал из убиенных нечто ценное, сомнений в этом более не оставалось. Отравой кормил перед разрезанием? Ежели да, это многое бы прояснило...
Наши дни
Вернулся шеф минут через семь. Положил перед инспекторами пару одинаковых таблеток. Беленьких, круглых, самых обычных с виду, в диаметре миллиметров пять. Суховато сообщил:
— Нет в них колдовства. Растительных ядов не учуял. Про химию ничего не скажу... Следователь токсикологические экспертизы назначил. Там распишут, что и как, с деталями.
Доверяя руководству, Швец осторожно взял один из вещдоков двумя пальцами, другой отодвинул подальше. Взятое покрутил, понюхал, поднял вверх, с прищуром изучая спрессованный белый порошок, словно киношный ювелир редкий камень.
Лизнул под неуверенное: «Что мне сделается», едва не бросил на пол. Горькое. Без крайней необходимости не решился бы разжевать. Такие пилюли с водичкой удобнее глотать, иначе во рту тот ещё привкус останется, химически-больнично-аптечный.
Положил на исчёрканный лист, выбирая место потемнее. Передвинул бумагу товарищу.
— Ничего.
Повторять за призраком все эти действия, смахивающие на некий ритуал, Серёга не стал. Сконцентрировался, надеясь, что в спящем виде, да ещё невесть где, Сила его не покинула; упёрся подбородком в кулаки, положенные на столешницу, и замер. Антон же, напротив, откинулся на спинку стула, сцепив пальцы на затылке.
Каждый занимался своим. Иванов выискивал отголоски эманаций, Швец снова анализировал материалы дела.
Фрол Карпович вернулся к разбору документов, изредка отрываясь от чтения и вопросительно глядя на подчинённых. Те молчали. Тогда он вновь принимался за бумаги, подкрепляя смену занятия громким вздохом.
— Я так больше не могу, — спустя какое-то время, прервал угнетающую тишину Антон. — Извините.
Под это «извините» он достал из-под пиджака один из обожаемых револьверов, и рукоятью раздробил таблетку, стараясь не повредить полировку стола.
— А это что?
1611 год. Начало лета
Рук уж нет. Ноги тоже. С ней Зарудын подручный намаялся. С одного удара перерубить не вышло — неспособен для казней плотницкий топор. Лёгок да узок. Потому лиходей делал новый заход, под язвительные примечания притащившегося рябого с саблей.
Выучень старательно справлял своё дело — заговаривал кровь, перетягивая выпрошенными у ватажных бечёвками то, что оставалось после отсечения.
Привязанному давали пить из бурдюка, ненадолго отгоняя боль и зорко следя, дабы не окочурился.
Колдун неотлучно держал сотника за голову. Впитывая ошмётки былой силушки, отвлекал разговорами, с терпением дожидаясь, пока казнимый справится с внутренним страданием и сможет говорить.
— Для чего ты Заруде понадобился? — спросил Ключима, а сам удивился.
На кой ему это? Молиться надо, молиться... Без молитвы нельзя. Пробовал. Не от души шло, от тела, неправильно. Может, рано ещё? Потом получится? И кому молиться? Тем богам? Этому? Или ещё у кого душеспасения просить?
— Он в бояре метит, — на колдуна от долгой возни с сотником напала словоохотливость. — Высоко прыгнуть не мечтает, разумеет, что не по чину. Далёким именьицем обойдётся. В том ему слово дадено королевское, тайно. Вишь ли, разбойные людишки — они ведь не навсегда. Только власть железная появится, хоть чья — царская аль Сигизмундова — поганой метлой выметут их вольницу, на дыбах заломают. К московским Заруде ходу нет, остаются поляки... Слыхивал, он уже и присмотрел кой-чего, и добро туда понемногу переправляет.
— Какова плата? — страдающему было тяжко следить за мучителем. Тот, устав сидеть рядом, прохаживался туда-сюда вдоль палаческого щита.
— Смоленск. Помощь панам в том, чтобы через стены перебраться. Сигизмунд верит, что тогда война переломится. Москву они, вишь ты, просрали. Не их Москва.
Новость перехватила дух. Устояли! Смогли! Вернули...
— Ты?
— Ключ, — улыбнулся в усы колдун. — У нас уговор. Заруда мне людишек отлавливает, каких я захочу, с меня особое зелье для воинства, из земли Аквитанской полученное. Каждый, кто выпьет, на короткий срок будет втрое проворней. Лучше видеть, слышать, ловкости изумительной. В него только помыслили стрельнуть, а уже увернулся. На ватажниках пробовали. Потому и вас разбили.
Человеческий обрубок опустил веки...
Ватага уходила от них как вода меж пальцев. Чудилось, ещё немного — и настигнут, но нет. Точно демоны их вели, укрывая от посторонних.
... С подлеска огненным боем ударили слабо, больше по лошадям. Его люди, не спасовав, горохом посыпались наземь, похватались за сабли. Да только поначалу никто к ним оттуда не сунулся. Будто заманивали, звали в деревья.
Сотник, окриком велев затаиться кому где удобнее, выжидал, чего злодеи станут делать дальше.
А после понеслось...
Шустрые, бесноватые тени выпрыгивали на дорогу, визжа и пуская губами пену. У кого топор, у кого иное оружие. Сплошь мужичьё дикое.
Схватились сразу, без воинских премудростей. Подручные поначалу не дрогнули, но, когда высохший, как жердь, детина располосовал искусного в боях десятника примотанной к палке косой, не замечая собственной прорубленной груди и хохоча по-совиному, испуг докатился даже до тех, кто с младых ногтей при стали воинской.
Невиданные разбойники вихрем носились вокруг медленных, точно увязших в патоке мух, людей сотника. Кололи, тыкали, рубили, харкали вслед падающим, а останавливаясь, тряслись, словно от падучей болезни.
На Ключиму насели двое, бездарно нападая в лоб и мешая друг другу. Быстрые, железо так и мелькает, не уследишь.
Это их и погубило. В ногах путались от неумения ратного, каждому хотелось первым сотника достать. Один споткнулся. Падая, другого зацепил...
Еле отбились тогда, торопливо собравшись в пеший строй. На ногах осталось всего три десятка, да и те тряпицами в большинстве перевязаны. Прочие — кто убит, кто опасно ранен.
Вражины тоже полегло изрядно — за каждого своего полусотня рассчиталась сполна, пройдясь с ножами вдоль недобитых татей, только радости в том нашлось мало.
Земли шли уже не их, Смоленские окраины…
Сомневаясь, Ключима говорил с десятниками. Порешили так: увечных с мёртвыми отправлять назад, к семьям и лекарям. Половину уцелевших остатков полусотни — тоже, в сопровождение и град стеречь. Не одним Зарудой мир испоганен. Оставшимся — разыскать разбойное логово. В бой не лезть, всё, что узнают — доложить окрестным воеводам и выше.
