— Не угонится, — со знанием дела заметил Капунькис. — Домовые не могут бегать так быстро, как мы, глюмы.
Домовой и в самом деле не догнал глюма. Вскоре он вернулся к фонарю, смел осколки, а потом сходил за длинной, раскладной лестницей. На помощь ему поспешили еще трое домовых. Не прошло и пяти минут, как на месте разбитого плафона оказался новый.
— И что, так всегда? — удивленно спросил Генрих.
— Ну да, мы, глюмы, любим проказничать, — важно заявил Бурунькис. — Домовые всегда гоняются за нами, а поймать не могут…
— Я не про то, — сказал Генрих. — Неужели домовые каждый раз убирают и чинят то, что поломали другие?
— А как же иначе? — Бурунькис пожал плечами. — Домовые для того и существуют, чтоб за порядком следить. Мы когда тебе комод разбили, знали, что домовые его починят и на место поставят. А ты на нас кричал!
— В окно хотел выкинуть! — подхватил Капунькис. — Но мы все равно на тебя не обижаемся. Ты ведь не знал, что домовых еще называют «вахтенными порядка». За нами они всегда уберут…
— А за людьми? — спросил Генрих.
— Какой ты смешной! — сказал Капунькис. — Зачем им за людьми убирать? Разве что так, иногда. У них главная забота — мы, древнерожденные. Для этого они и были, собственно, созданы богами.
— Понятно, — кивнул Генрих. — А я-то думаю — почему они со своими метлами даже днем по улицам расхаживают? Домовые что же, никогда не спят?
— Как это, не спят? — удивился Капунькис. — Отдыхать должны все, даже призраки и хайдекинды. А у домовых просто договор между собой: одни спят ночью, другие днем или когда очень солнечно. Домовые не любят, когда совсем солнечно. А хайдекинды, наоборот, обожают жару и солнце; они вообще спят очень мало, часа два-три в день-ночь. Но почему, я не понимаю — им ведь не надо за порядком следить, как глупым домовым. А вот драконы, так те любят дрыхнуть: неделю могут храпеть в своем логове, а то и две, пока не проголодаются. Но спят они очень чутко — мышь услышат, если, конечно, перед сном не обожрутся, тогда уж они спят, как… как… как люди, вот.
— Хороший ответ — «спят, как люди», — Генрих улыбнулся. Теперь последний вопрос… Объясните мне, пожалуйста, почему все древнерожденные говорят на одном языке, да еще таком человеческом, что даже я его понимаю?
— Почему ты решил, что на «человеческом»? Да и что такое «человеческий»? Мы говорим на общемаломидгардеком, на «эхт», важно заявил Бурунькис. — Мы — это все древнерожденные, у кого есть, конечно, мозги и все те люди, которые живут в Малом Мидгарде. А у вас, в Большом Мидгарде, языков столько, что даже странно, как вы сами себя понимаете.
— Верно, — перебил Капунькис братца. — Обычные люди нас не понимают, и мы их тоже не понимаем, разве что удастся иной раз прочитать человеческую мысль. Но вот почему на «эхт» говоришь ты, это уж действительно загадка. Ты точно не колдун?
Глава XVI
УТРАЧЕННОЕ СЧАСТЬЕ
Следующей ночью глюмы не пришли. Генрих напрасно прождал их до самого рассвета.
Сидя на подоконнике, мальчик с удивлением наблюдал, как древний народец собирается небольшими кучками и о чем-то совещается. Никто в эту ночь не убирал около домов, никто не попивал пиво. Все были чем-то озабочены, и даже призраки не гуляли по площади. Под утро Генрих увидел, что сказочные существа выходят из домов целыми семьями, грузят на тележки свое добро. Целые вереницы привидений, кобольдов и хайдекиндов двигались через площадь большой колонной, оставляя дома.
«Как странно, размышлял Генрих. — Никогда бы не подумал, что домовые и призраки могут куда то переезжать, точно люди. Любопытно — как часто они меняют дома и квартиры? Надо будет обязательно разузнать у глюмов. Но куда это запропастились мои друзья? Помогают кому-то переезжать?»
Ночь прошла, а утром, выйдя в город, Генрих не узнал его. Город стал другим. Всюду была грязь. Ветер таскал по улицам обрывки газет, бился о стены домов, завывал, точно волк, в узких проходах между строениями. Здания, которые раньше навевали романтическую ностальгию о прошлом, радовали глаз великолепием старины, теперь выглядели жалкими, серыми развалинами. Но самое ужасное для Генриха было в том, что он не увидел ни одного древнерожденного существа. Куда-то подевались шустрые хайдекинды, исчезли неутомимые трудяги домовые, разъезжающие в ступках шуликуны…
Но изменился не только город. Изменились люди. Все они имели усталый вид и нездоровый цвет лица, как будто проснулись после затянувшейся шумной вечеринки. Любое, даже самое незначительное происшествие вызывало в них раздражение, перерастало в скандал, едва не заканчивающийся дракой. Люди забыли о том, что можно улыбаться. Даже родители Генриха, собираясь на работу, умудрились поссориться, чего никогда раньше не было, а мама Генриха даже швырнула на пол тарелку и разрыдалась.
— В этой провинциальной дыре никакой жизни нет! — направляясь в школу, услышал Генрих разговор двух соседей. — Надо скорее отсюда бежать, не то сгниешь в глуши, света не увидишь.
В школе учителя то и дело кричали на учеников, а дети на переменах затевали настоящие побоища, заканчивавшиеся синяками и кровью из носа. Клаус Вайсберг на каждом перерыве цеплялся к Генриху, пытаясь спровоцировать мальчика на драку. Он то рассказывал одноклассникам под общий смех, что Генрих без памяти влюбился в самодовольную дуру, внучку уродливой старухи Карлы Майселвиц, то нарочно грубо толкал Генриха, выкрикивая:
— По сторонам смотри, идиот. Людей не видишь? Так я тебя сейчас научу смотреть. Или ты возомнил себя большим героем? Ну-ну. Давай-ка сейчас выясним, какой ты герой! Клаус замахивался кулаками, и Генриху приходилось позорно убегать, отчего Клаус приходил в настоящее бешенство, обзывал его трусом и обещал после уроков непременно ему «физиономию синяками украсить». Причина того, что Генрих избегал драки, заключалась не столько в том, что он побаивался более сильного и боевитого одноклассника, а в том, что Генрих чувствовал: у бедняги Вайсберга, как и у других людей, в душе что-то сломалось. Что-то очень ценное и важное. Что-то, из-за чего начинают ненавидеть жизнь и весь мир. Генрих чувствовал это, и ему было жаль Клауса. Чтоб избежать обещанных неприятностей, Генрих вышел из школы не через главный ход, как обычно, а через запасной.
Пытаясь найти объяснение происшедшему, мальчик полдня бродил по городу, приглядываясь к людям, рассматривая улицы, разыскивая древнерожденных. Ему не удалось увидеть ни одного улыбающегося человека, а единственным нечеловеческим существом, которого Генрих увидел за это время, был уже знакомый ему зеленый бородавчатый гоблин, помощник владельца кафе. Сегодня гоблин был без своего замызганного передника и, судя по мешку за его плечами, зашел он в кафе ненадолго, скорее не на работу, а в последний раз, прощаясь. На жабоподобном лице гоблина застыла печаль, его толстые, свисающие мокрой тряпкой губы дрожали, а в огромных выпученных глазах поблескивали слезы. Гоблин время от времени отгонял мух от сваленных в кучу сосисок и вздыхал:
