– Ну что? – Манн повернулся к Антону. – Вспомнили? Можете дать показания?
И к Анне:
– А вы, Анна? Я могу спрашивать, или расскажете сами?
– Я… вспомнил? – неуверенно произнес Антон. – Я говорил что-то, да… Но…
Он все забыл. Может быть, если бы Манн молчал, то не спугнул бы… А так…
– Я ничего не помню, – прошептала Анна. – Только что была смутная картинка, и я могла… А сейчас будто закрылся занавес, и все осталось за ним. Тяжелый занавес, не сдвинуть…
Манн помрачнел.
– Ну… – сказал он. – Как же так…
– Вот что значит быть женой детектива, – улыбнулась Кристина, положив ладонь на руку мужа. – Приходится думать за двоих. Я, кажется, оставила здесь сумочку? Да, вот она.
Красная кожаная сумочка на длинном ремешке висела на спинке стула, на котором сейчас сидел Манн.
– Передай, – попросила Кристина и, получив сумочку, достала мобильный телефон, нажала две-три кнопки, посмотрела на дисплей, удовлетворенно улыбнулась и сказала мужу: – Надеюсь, ты сможешь разобраться. Не думаю, что качество записи хорошее…
Манн взял из рук Кристины телефон, положил в карман куртки и сказал весело:
– Вот что значит быть мужем женщины, которая ничего не забывает, кроме технических деталей. Дорогая, я же тебя просил оставить телефон на столе. Почему ты положила его в сумку? Думаешь, через плотную кожу что-то записалось?
– Проверь, – пожала плечами Кристина.
– Потом, – сказал Манн. – Сейчас, пока все свежо в памяти, Анна расскажет свою версию, а Антон – свою.
– Я ничего не помню, – мрачно сказал Антон, и Анна покачала головой – она тоже все забыла.
– Если бы вами занимался мой друг майор Мейден, – с улыбкой произнес Манн, – он, скорее всего, передал бы вас обоих полицейскому психологу, есть у него такой… доктор Клавель, классный специалист… и тот постарался бы вытащить воспоминания из вашего подсознания, где…
– …Где их никогда не было в помине, – закончил фразу Антон.
– Вы думаете…
– А вы? С учетом того, что я вам рассказывал о моих дежа вю…
– Точнее, с учетом вашей интерпретации, – поправил Манн.
– О чем вы? – спросила Кристина.
– Дежа вю? – спросила Анна.
– Мы все обсудим, – предложил Манн, – только не здесь. Поедем к нам, вы не возражаете, Анна?
– К вам… хорошо.
– А здесь и сейчас, – перешел Манн на официальный тон, – я попросил бы вас ответить на один вопрос.
– Да…
– Знакомы ли вы с мамашей Кузе? Ее отель на воде стоит на канале Ахтербургваль напротив улицы Моленстраат.
Анна нахмурилась. По выражению ее лица Антон сразу понял, что мамашу Кузе она не знает, но ответить «нет» ей мешало нечто, чему она сейчас не находила объяснения.
– Я знаю этот домик, – медленно произнесла Анна, протянув руку Антону, и он взял ее ладонь, сжал, не сильно, чтобы Анна почувствовала его приязнь, желание помочь.
– Я никогда не видела его хозяйку, – продолжала Анна, успокоенная прикосновением Антона.
– Небольшого роста, плотная женщина с широким лицом, короткая стрижка «под мальчика», нос немного коротковат, но смотрится, тем не менее, очень даже… Взгляд из-под бровей, будто из укрытия…
– Точное описание, – Кристина внимательно смотрела на Анну, и Антон подумал, что она уже знает что-то такое, рассказанное ей по дороге Манном, о чем он пока не имел представления.
– Нет, – покачала головой Анна. – А что, должна знать?
Кристина и Манн переглянулись.
– Эсти… – начал Антон фразу, но детектив прервал его словами:
– Погодите, Антон. Анна, вы часто бываете в том районе? Проходите мимо гостиницы?
– Не часто, но…
– Почти каждый день, и вас туда тянет, хотя вы сами не понимаете почему…
– Ну… Я бы не сказала, хотя… Наверно.
– Вы бываете в том районе, потому что…
Анна молчала.
– Я слишком тороплюсь, – пробормотал Манн и поднялся. – Поедем ко мне, вы согласны?
Антон видел, как почему-то мучительно было Анне принять решение. Она продолжала сидеть, положив на стол руки, на ее лице застыло выражение боли, а взгляд… так смотрит человек, у которого неожиданно и сильно начинает болеть сердце. Антону знаком был этот взгляд страха и беспомощности, так смотрел отец, когда у него начинался сердечный приступ, а происходило это всегда вдруг, не из-за чего, он вроде не нервничал, смотрел телевизор и думал, кажется, о приятном, но в какой-то момент на лице появлялось выражение страха, покорности, и мама бежала в спальню за таблетками, которые хранились не в общей аптечке, а отдельно, на прикроватной тумбочке, чтобы можно было сразу взять и положить отцу под язык…
Так сейчас Антону и захотелось сделать – чисто инстинктивное движение, – но он понял, конечно, что боль у Анны была совсем другого рода, и только она сама могла с ней справиться. Боль узнавания, когда понимаешь, что возникшее воспоминание связано с событием, которое вроде бы никогда не происходило, но почему-то странно и страшно изменило именно твою жизнь.
Он обошел стол и положил руки на плечи девушки. Почему-то он знал, что должен поступить именно так, когда-то он так уже поступил, он узнал это чувство, перед глазами промелькнуло и исчезло то ли видение, то ли мысленная картина, то ли всплеск неустоявшейся реальности: он кладет ладони на плечи Эсти, она оборачивается к нему, глаза ее полны слез, ему хочется слизнуть их языком, и он усилием воли подавляет желание, хотя в глазах девушки видит, как ей хочется, чтобы он сделал именно это: слизнул ее слезы, ее страх…
Дежа вю исчезло, Антон даже не успел вспомнить, при каких обстоятельствах происходила эта сцена – будто и нигде вовсе, будто не было тогда в мире ничего и никого, кроме них двоих, а может, и мира самого не было, и они существовали не в пространстве-времени, а в другом, личном для них, измерении…
Плечи Анны напряглись, неловким движением она сбросила руки Антона и поднялась, отодвинув стул так, что Антону пришлось отступить на пару шагов. К выходу он шел следом за Анной, касаясь взглядом ее спины, будто подталкивая, подсказывая, куда идти.
* * *
Наступил вечер, улица была похожа на длинный коридор в очень странной гостинице: покрашенный черной краской потолок, нарисованные на стенах где закрытые, а где распахнутые настежь окна, зазывающие рекламы, прочитать которые Антон не мог, потому что тексты были слишком знакомы – странное ощущение, когда непонятным кажется обыденное, известное настолько, что не воспринимается сознанием как новая информация, и, значит, не воспринимается совсем, выглядит еще более непонятным, чем текст на неизвестном языке, написанный никогда не существовавшим шрифтом.
