Пальмерстон вскочил на ноги и заорал:
— Заткнитесь ко всем чертям, Бёртон! Неужели при каждой нашей встрече я должен терпеть вашу наглость? Не собираюсь! У вас есть приказ! — Топнув ногой, он направился к двери, щелкнув пальцами Бёрку и Хэйру. Пропустив их наружу, он, с рукой на ручке двери, повернулся к исследователю.
— Выполняйте вашу чертову работу, капитан! — прорычал он, потом вышел из комнаты и хлопнул за собой дверью.
— Неграмотный павиан! — взвизгнула Покс.
— В водовороте исторических событий, — заметил Берти Уэллс, — нет возможности что-то аккуратно записывать. А когда приходит время подвести итоги произошедших событий, человеческая природа берет верх.
Он и Бёртон сидели в медицинском фургоне, куря по очереди редкость из редкостей, украденную сигару. Запряженный волами экипаж был частью конвоя — бесконечной линии солдат и повозок, двигающейся с юга к порту Танга, находившегося в сотне миль к северу от Дар-эс-Салама.
Стояло раннее утро, но жестокая жара уже обрушилась на людей и животных. Солдаты истекали потом. Все были истощены, больны и несчастны. Время от времени кто-то пытался петь — обычные печальные напевы африканцев — но быстро умокал, подавленный ритмическим тамп-тамп-тамп шагающих сапог. Как-то раз запела рота англичан, через их поддельное веселье прорывалась горькая ненависть. Они пели на мотив «Наш добрый друг Иисус», но с намного более красочными словами.
Когда война закончится и я домой вернусь,
Тогда оденусь в штатское и пивом обольюсь.
Не буду я по праздникам к молебнам приходить.
Эй, старшина, пошел ты в зад, и можешь там нудить.[8]
После чего старшина еще добрых три мили распекал своих людей.
Бёртон сидел в задней части фургона, опершись спиной о задний откидной борт. И не мог перестать чесаться.
— Человеческая природа? — спросил он. — Что ты имеешь в виду?
Уэллс, скорчившийся на сиденье рядом, ответил:
— Я придерживаюсь мнения, что мы обладаем врожденной тягой к повествовательной структуре. Мы хотим, чтобы предмет имел начало, середину, конец. Тогда мы можем лучше чувствовать его. — Он взглянул на Бёртона. — Через сколько дней твоя форма начала кишеть паразитами?
— Через четыре. Вши едят меня живьем.
— Выше нос, старина! Бывает и хуже. Лихорадка, траншейная стопа, дизентерия, а то может и оторвать твои чертовы ноги — это воюющая Африка.
— Бисмалла! Что вы наделали! Вы создали Ад из Рая!
— Ричард, а кто виноват? Мое поколение или твое? Я слышал, как люди опять и опять повторяют, что все мы продукты прошлого. Они возлагают вину за эту войну исключительно на поколение отцов. Иначе говоря, добро пожаловать в мир, который создали вы сами.
— Нет, конечно нет! Никто из моих современников не собирался создавать этот Джаханнам!
— Это ты так говоришь. Кроме того я не согласен с философской идеей, которую ты мог бы назвать стадиализмом. Я считаю, что мы совершенно не понимаем природу прошлого и заменяем ее мифами. Мы делаем фантастические предположения о произошедших событиях, лишь бы оправдать то, что происходит сейчас. Мы подгоняем причину под следствие. Однако правда в том, что настоящее является — и всегда будет являться — полным хаосом. Нет никакой истории и никакого плана. Мы все жертвы zeitgeist. Я извиняюсь, что использую немецкое слово, но оно исключительно подходит. Ты знаком с ним?
— Да. Я перевожу его как «суть времени» или «дух эпохи», и отношу к атмосфере — или социополитическому климату — любого данного периода.
— Совершенно точно, и, с моей точки зрения, это феномен, полностью зависящий от истории. Не история создает zeitgeist, мы создаем историю, пытаясь объяснить zeitgeist. Мы выстраиваем последовательный рассказ, чтобы придать событиям что-то, напоминающее значение.
Медицинский фургон дернулся, когда его колеса перепрыгнули через выемку в дороге. Голова Бёртона ударилась о деревянный бок.
— Ух!
— Как твоя рука? — спросил Уэллс.
— Болит. А твоя нога?
— Сломана. А твоя голова?
— Заткнись.
— Возьми сигару.
Военный корреспондент передал последний оставшийся «Гофман» исследователю, который посмотрел на окурок и пробормотал:
— По меньшей мере легкие будут здоровее. — Потом сунул его в рот и с наслаждением вдохнул сладкий дым, а колонна людей и фургонов по-прежнему ползла, извиваясь, по волнообразному холмистому ландшафту.
В медицинские и продуктовые фургоны были запряжены паролошади и волы. Бёртон видел и нескольких неуклюжих немеханических лошадей, в том числе мегаломовиков, тащивших огромные артиллерийские орудия. За войсками вышагивали сенокосцы, а танки-скорпионы поднимали хвостами пыль, вившуюся над их кабинами; стволы их винтовок медленно качались вперед и назад.
— Эй! Рядовой! — крикнул Бёртон ближайшему британцу. — Где мы?
— В дерьме по самую макушку, приятель.
— Ха! А географически?
— Понятия не имею. Спроси Киченера!
— Мы почти на месте, сэр, — ответил голос с африканским акцентом. — До Танги около мили.
— Очень обязан, — сказал Бёртон. Он повернулся к Уэллсу. — Слышал? Мы почти около твоего города. Не хочешь выпрыгнуть наружу?
— К сожалению, прыгать — это все, что я могу.
Бёртон выскользнул через задний борт, дошел до кабины водителя и постучал по ней кулаком.
— Эй, остановись на секунду, пожалуйста?
Фургон остановился, он вернулся к Уэллсу, помог ему спуститься на землю и взять в руки костыли. Они оба надели каски, сошли на обочину и медленно пошли рядом с колонной.
— Бёрти, и в чем твоя мысль?
— Мысль?
— Об истории.
— А. Мы слишком верим в идею, что прошлое может нас чему-то научить. Нет, настоящее — вот кто читает нам лекцию. И мы настолько захвачены им, что никогда не видим лес за деревьями. Эй! Что с тобой?
Бёртон внезапно нагнулся и схватился руками за голову.
— Нет! — выдохнул он. — Да. Я думаю... — он выпрямился и глубоко вздохнул. — Да. Я в порядке. Прошу прощения. Яркое воспоминание о... о... о человеке, сделанном из латуни.
— Статуя?
— Нет. Механизм. Но он... он Герберт.
— Что? Я?
— Нет, извини, не ты, Берти. Но его... ну да... его тоже звали Герберт.
— Механический человек по имени Герберт? Ты уверен, что к тебе не вернулась малярия?
Бёртон прищелкнул языком.
— Мои мысли настолько перепутались, что для меня граница между реальностью и фантазией почти не существует. Я не уверен, что это воспоминание что-нибудь означает. Возможно, позже в нем будет больше смысла. Где твоя деревня?
