Сейчас он даже раздражал Дениса. Мудрый и опытный друг, полгода назад терпеливо обучавший новичка премудростям незаконной доставки товаров на сотые этажи полумертвых башен, ныне высокомерно улыбался, то и дело скреб грязными ногтями небритые щеки и вообще вел себя как пастух, невзначай пропивший стадо.
– Одна деталь, – сказал Глеб, останавливаясь перед ним и засовывая руки в карманы. – «Мы с тобой» – это неверное высказывание. «Нас с тобой» не существует. То есть ты понял, да? Во-первых, есть Глеб Студеникин, плохой человек, разложенец и преступник, нашедший какой-то предмет, предположительно – семя стебля. Во-вторых, есть его знакомый Денис Герц. – Глеб поднял не слишком чистый указательный палец. – Даже больше скажем: случайный знакомый… Правильный честный парень, студент, активист слома. Строитель новой жизни. Как только честный парень Денис узнал о семени стебля, он решил обратиться в патруль, но преступник Студеникин обманом и угрозами заставил Дениса молчать. Эти два человека – очень разные, между ними нет ничего общего. Студеникин – антиобщественный элемент, он даже школу не окончил. Родители погибли, с двенадцати лет – беспризорник… Он на пять лет старше Дениса Герца, он принадлежит к другому поколению, он запутал юношу… Обещал, что сам сдаст находку в патруль или в управу…
Денис рассмеялся.
– Я говорю серьезно, – сказал Глеб. – Отвечать – мне. А ты – ни при чем. Понял?
– Нет, – весело ответил Денис. – При всем желании я не смогу изобразить наивного мальчика. Таланта не хватит. И потом, разве мы с тобой – не одно поколение? – А по-твоему – одно? – спросил Глеб.
– Конечно.
Студеникин посмотрел гордо, с превосходством.
– Нет, пацан. Мы с тобой – не одно поколение. И никогда не будем одно поколение. Ты родился в первый год искоренения, а мне тогда было уже пять с половиной. На второй год тебе было два, а мне – семь. Второй год был самый страшный. И я хорошо понимал, что происходит. Ты был детеныш неразумный, а я – мальчишка. У меня все вот так, – Глеб поднес к лицу ладонь, – перед глазами стоит. Мы жили на шестьдесят третьем. Школа была на шестьдесят восьмом. Пентхаусы и девяностые уровни к тому времени уже сожгли, и все кое-как улеглось… Военное положение, передвижные кухни… Все почему-то решили, что жизнь налаживается. Помню, отец говорил матери: не волнуйся, все уже кончилось, и вообще – травы больше нет, во всех окнах – солнце, это же счастье… А потом, – Глеб неприятно ухмыльнулся, – из кранов перестала течь вода. Не сразу, конечно. Сначала горячую отключили, а холодную стали давать по графику. Час утром – час вечером. Потом напор уменьшился, утром мы едва успевали набрать ведро, для питья. Это не очень мешало, потому что отец каждый день ездил вниз и покупал воду или заказывал по три-четыре фляги с доставкой… Но однажды лифты обесточили. И доставка прекратилась. Из тридцати лифтов в нашем доме работал только один, для скорой помощи… Мы перестали бывать внизу, ходили только в ближайший супермаркет, уровнем ниже, но в ноябре свет на наших этажах отключили, и супермаркет закрылся. Потом настала зима, а отопление не заработало. То есть ты понял, да? Каждый день трогаешь радиатор, надеешься – а он ледяной, как могила… Люди стали уходить вниз. С восьмидесятых, потом с семидесятых, сначала понемногу, потом повалили толпами…
Студеникин рассказывал, глядя в пол, руки то засовывал в карманы, то складывал на груди. Нервно дергал плечом.
– Как только грибница подохла – резко изменился климат, воздух стал сухой… Дикие ветра, форточку не открыть… Помню, мать с отцом что-то говорили про континентальный температурный режим… Потом ударило минус двадцать пять, и люди побежали. Школа переехала вниз, на девятый, – но матушка уже не пускала меня в школу. Я тогда много болел, и она решила, что проходить два раза в день по пятьдесят этажей – это не для меня. Отец соорудил буржуйку, решили зимовать, а весной, если станет невмоготу, уходить к родственникам, в соседнюю башню, на четырнадцатый уровень. Там были свет и тепло. Мы бы и раньше ушли, но те родственники быстро сообразили что к чему и сдали беженцам пять из семи своих комнат… В общем, беженцы шли мимо нас всю зиму. Вниз беженцы, наверх – мародеры. Опять начались взрывы, поджоги, облавы… Помню хулиганскую песенку: «Запирайте етажи, скоро будут грабежи». На семидесятых стало пусто. Ночью просыпаешься – где-то стреляют. То одна банда с другой бандой схлестнется, то десантники с вертолетов в окна прыгают и зачищают… Целая война. Потом народ побежал и с наших, шестидесятых. Тогда же появились шустрые пацаны, которые за деньги таскали воду и дрова. Стучались в двери: «Здрасьте, балабас не нужен?» Отец был небедный, хорошо платил, и мы всю зиму просидели возле железной печки. Однажды в январе, днем, собрались все трое, матушка вязала, я книжку читал… Учебник… Как сейчас помню, новый предмет, «Историю укрепления российской государственности», его ввели после отмены «Теории абсолютного процветания»… Ты ведь не учил «Теорию абсолютного процветания»?
– Нет, конечно, – сказал Денис.
Студеникин опять отечески улыбнулся.
– А я – два года. Мы называли его «Абсопроц». Так что не говори, что мы с тобой – одно поколение.
– Интересная наука?
– Да, – сразу ответил Глеб. – Интересная и простая. По-моему, зря ее запретили. Кстати, не просто запретили, а изъяли все учебники. Можно было прийти на специальный пункт, сдать учебник и получить деньги. Либо продукты. Жратвы было мало, и сейчас такой учебник – редкость… В общем, сижу, читаю про укрепление государственности, задумался, поднял глаза, посмотрел в окно – и вижу: человек пролетел. Сверху вниз. Пальто развевается, типа как плащ у Бэтмена… Я его лицо запомнил. Это был какой-то миг, четверть секунды – но запомнил. Мертвое, белое, глаза навыкате, рот оскаленный… Говорят, самоубийца умирает еще в полете, до удара о землю. От разрыва сердца. Он пролетел быстро, и его только я увидел, мать с отцом не заметили. Матушка смотрит на меня, а я пальцем за окно показываю и пытаюсь что-то сказать, но не могу. Шок. Потом пришел в себя, рассказал, а мама улыбается: забудь, тебе показалось… А мне – семь лет! Я все понимаю! То есть ты понял, да? Понимаю, что мама – обманывает! Говорят, что в ту зиму, вторую зиму искоренения, прыгнуло пятьдесят тысяч человек. Одни от холода, другие от тоски. Синдром Смирнова. Неспособность жить без мякоти стебля. А кое-кто не сам прыгнул; помогли… В феврале они часто мимо нас пролетали… И постоянный рев: полицейские вертолеты, военные вертолеты, пожарные вертолеты… Прожектора по окнам… А в начале марта объявили официальное распоряжение: всем идти вниз. Расселяться с пятого уровня по десятый, максимум – двенадцатый. Все остальное отключается от коммунальных сетей. Каждый, кто находится выше тридцатого этажа, приравнивается к мародеру и расстреливается на месте. Все, имеющие квартиры с пятого по десятый, уплотняются, по принципу «два человека – одна комната». Мать с отцом собрали барахло, и мы ушли.
