— Причащались во время веселых, понимаешь, ночных пирушек? — лукаво улыбаясь, спросил Сталин.
— Было такое, — смутился писатель. — Тогда я, увы, находился в рабстве Жидкого Дьявола.
— А ваш даймоний не предупреждал о нежелательности пития?
— Господи! — воскликнул Станислав Гагарин. — Да он только и занимался этим! Всю жизнь я ненавидел алкоголь и все связанное с ним, терпеть не мог пьянку, а больше всего презирал себя самого в период похмелья. Как я счастлив от того, что освободился от алкогольного рабства!
— Завидую вашей убежденности, — вздохнул вождь. — В это Смутное Время такое качество, понимаешь, высоко ценится.
— Не замечаю, чтобы кто-то у меня его, это качество, оценил, — отмахнулся писатель. — Признавать — да, признают… Особенно, когда на пустом месте, из ничего создал Военно-патриотическое литературное объединение «Отечество» и выпустил первый сборник «Военные приключения». А потом…
— Что было потом — я хорошо знаю, — мягко остановил его вождь. — Как-нибудь объясню вам первопричину возникающих на вашем пути препятствий. Ведь этот мир детерминирован, ничего в нем беспричинно, понимаешь, не происходит. И для утешения возьмите еще одно утверждение Одоевского. Князь считает что «познающий есть вместе и раздающий познание». Это напрямую относится к природной черте вашего характера. Это, кстати сказать, высший закон Природы. Человек, говорит русский философ, не может жить без того, чтобы не познавать.
Познание есть жизнь. И жизнь есть познание.
Сие справедливо не только в общем, понимаешь, смысле, но и во всех частностях. И напрасно некоторые утверждают, что человек может быть добродетелем без познания…
«Неправда! — возражает Одоевский. Раздать можно только то, что получишь. Совершенная жизнь есть совершеннейшее познание».
— Вы его получили, — заметил Станислав. — А это значит…
— Ничего это не значит, — вздохнул Сталин. — Если бы такое случилось в той моей жизни… Какие трагедии бы не произошли! А что толку в теперешнем моем сверхзнании?
— Не скажите, — начал было возражать писатель, но тут возник в дверях пилотской кабины серо-голубой шеф.
— Будем высаживаться, — сказал он. — Все готовы.
О борт самолета, с той стороны, где находилась выходная дверь, стукнуло.
«Подвезли трап, — подумал Станислав. — Что нас ждет за этой дверью?»
Но трапа, когда шеф потянул на себя выходной овал, за ним не оказалось. К борту прилепилась металлическая камера, она дрожала и дергалась, удерживаемая на весу, по-видимому, краном.
Из глубины камеры смотрел на них и делал зазывающие жесты молодой парень в пятнистой десантной форме.
«Наши славные ребята из ВДВ! — вспыхнула в сознании писателя радостная, но потом и тревожная мысль. — Уконтрапупили жмуриков! Только бы стрельбу не начали, проклятые сучкорубы!»
Он глянул на серо-голубого, тот по идее обязан был смутиться, если это парни генералов Ачалова и Грачёва, но шеф, что называется, и бровью не повел. Видно, из той же бражки этот хрен в пятнистой робихе…
— Прошу вас войти, — сказал голубой джентльмен — мафиози он или гангстер, комитетчик или ломехуз, мать иху за ногу, некогда разбираться. — Это мера безопасности. Вас могут обстрелять.
— Что ж, — сказал Станислав Гагарин, шагнув к овальному проему, — против мер безопасности, только кретин возражает. Я войду, товарищ Сталин, первым, испытаю камеру на прочность.
Железный ящик, хотя и висел, оказался устойчивым. Едва они вошли в него с вождем, пятнистый парень с автоматом на шее захлопнул дверь, имелась в ящике и таковая, и саркофаг на троих повело от самолета.
Тут писатель заметил, что едва они казались в камере, Сталин странно посмотрел на десантника и трижды с силой вдохнул воздух.
Внизу, под металлическим полом звякнуло, камера остановилась. Парень закинул автомат за спину, нагнулся и поднял люк.
— Спускайтесь, пожалуйста, — вежливо сказал он. — Карета подана, господа хорошие!
Он дурашливо хихикнул.
— Полезем, что ли, Иосиф Виссарионович, — буднично, по-домашнему предложил писатель, свесив в люк ноги, и стал спускаться в неизвестность.
Вождь последовал за ним.
Неизвестность оказалась нутром бронетранспортера, в котором едва пахло сгоревшим машинным маслом. Там уже находилось два молодчика, на этот раз одетых в черные комбинезоны. На головах черные береты, на коленях короткие автоматы. За рулем машины сидел громоздкий тип, прямо таки медведь на водительском месте. Этот был в пятнистой одежде.
— Располагайтесь поудобнее, граждане, — приветливо сказал один из черных. Обладатель рыжей, шкиперской бороды, он был постарше возрастом и явно из начальников, хотя знаков различия наши воздушные бедолаги не рассмотрели. — Дорога недальняя, но все же…
— Садитесь к нему поближе и не спускайте глаз, — возник в сознании писателя голос вождя. — Берите его, понимаешь, на себя. Об остальном позабочусь сам.
Передав Станиславу Гагарину мысленное распоряжение, Иосиф Виссарионович уселся так, чтобы видеть водителя и второго пирата, который был помоложе рыжебородого и постоянно жевал резинку. На его невыразительном лице торчали на верхней губе небольшие усики.
Люк наверху захлопнулся, и старший из охранников крикнул водителю:
— Двигай!
БТР рванул с места и покатил в неизвестном направлении.
Гагарин принялся осматриваться в чреве боевой машины, внутри которой бывать ему не приходилось.
Позади ревели мощные двигатели, от них тянуло плотным, внушительным жаром.
По бортам значились боевые прорези-бойницы через них мотострелкам назначалось вести огонь из автоматов.
По левому борту был установлен управляемый триплекс ночного видения, а рядом с писателем, с правой его руки оптика, через которую можно было что-нибудь увидеть только днем.
Бородач сидел на более высоком кресле автоматчика, несколько повернувшись к пленникам. За спиной его была труба-штанга, а над головой нависала турель пулемета.
— Можно взглянуть в иллюминатор? — спросил Станислав Гагарин, кивнув в сторону задраенной бойницы.
— А что? — сказал бородач. — Почему бы и не глянуть? Вон ту штучку повернуть — и валяйте. Правда, ночь еще, мало что сможете рассмотреть.
Наглядевшись в боевую прорезь, Станислав Гагарин дружелюбно спросил рыжебородого:
— Мы ведь не одни на дороге? Компанией едем… И места безлесные вроде.
Он видел, как мелькают темные силуэты придорожных деревьев, но неким образом чувствовал, что за ними пустые еще поля, а может быть, и озимые вовсю зеленеют, да и с яровыми наверняка отсеялись, ведь уже восьмое апреля, и находятся они судя по времени полета где-то явно за Ростовом, может быть, даже на Тереке, где прошло его детство.
