22
Устроившись высоко на балках заброшенного пирса, Инари дрожала в своем рваном шелковом халате, как морская птица, заброшенная сюда штормом. Она поймала себя на том, что постоянно борется с желанием вернуться домой, но что, если ее там поджидает убийца? Опустив голову, она встретила в тени взгляд холодных глаз и неясные очертания меха.
— Тебе нельзя, — с укором проговорил барсук-чайник.
— Но я не знаю, что еще делать.
— Спроси у монет.
— Погадать по И Цзин?[40] Но у меня нет монет — посмотри, я до сих пор в халате.
— Тогда сделай их, — нетерпеливо проговорил барсук низким голосом.
Чувствуя себя идиоткой, Инари коснулась кончиком когтя кисти руки и выдавила три капли крови. При этом она пробормотала единственное слово: перемена. Красные капли зашипели, коснувшись холодного соленого металла пирса, и Инари, нагнувшись, подняла три старинные истертые монеты.
— Теперь бросай, — скомандовал барсук Инари, словно ребенку, которого нужно учить самому простому.
Она стала осторожно, снова и снова, бросать монеты на шелк халата, а потом рассматривать составленную ими конфигурацию. В памяти ожила гексаграмма: двадцать девять. Кань. Бездна.[41]
Откинувшись назад, Инари уныло смотрела на лежащие на халате монеты. «Бездна и еще раз бездна: смертельная опасность. Но никакого указания на то, что ей делать — возвращаться в плавучий домик или поддаться страхам и оставаться здесь. Все очень непросто. И Цзин — это словно полированная поверхность некоей чаши: ничего не открывает из внутреннего содержания дао и лишь отражает трансформированный образ». Инари со вздохом собрала с колен монеты, но при этом рука конвульсивно сжалась. Из-под пирса послышались мягкие, крадущиеся шаги и раздался всасывающий звук, какой издает исчезающий под песком угорь. Усы барсука встали торчком. Инари отшатнулась назад к балкам, а потом с превеликой осторожностью заглянула через край. Было видно, что в двадцати футах внизу, в тени под пирсом что-то двигается. Это что-то горбилось, как старик, и двигалось медленно, но тонкие темные усики устремлялись от него во все стороны, шаря по песку. Барсук прижался к боку Инари, и она чувствовала, как он дрожит. Непроизвольно, словно зачарованная, она смотрела, как один из усиков обвился вокруг опор пирса и заструился вверх, напоминая запечатленный на пленке процесс роста виноградной лозы при быстрой перемотке вперед. Фигура внизу на песке оставалась полностью неподвижной.
— Что это? — пробормотала Инари, обращаясь к барсуку.
— Не знаю. Мы должны уходить, Инари. Сейчас же.
— Но куда? — прошептала Инари.
Усик уже добрался до балок и, слепо извиваясь, двигался по направлению к ней. Его кончик время от времени поднимался, словно принюхиваясь. Оттуда, где они сидели, она могла лишь перескочить на одну из соседних балок, а потом спрыгнуть на землю. Прижав к груди протестующего барсука, она встала. Усик плетью метнулся вперед, но Инари была уже в прыжке. Однако усик опередил ее. Она услышала хрустнувший разряд спавшей напряженности, когда что-то пронеслось в воздухе, а потом ощутила, что лодыжку окрутило, словно горячей проволокой. По-прежнему прижимая к себе барсука, Инари пролетела вниз к песку метра четыре с половиной, но недалеко от земли усик подхватил ее. Когда падение прервалось, ногу болезненно тряхнуло, она выронила барсука и видела, как тот расплывающимся пятном бросился зигзагами прочь по песку. Вращаясь вниз головой с головокружительной быстротой, она успела заметить, что усик туго натянулся поперек балки, а ее взгляд встретился с парой неживых, черных и тусклых, как нефть, глаз. Лицо существа частично скрывал капюшон, но то, что Инари увидела, выглядело зловеще. Перед ней промелькнула бледная, тестообразная плоть, облезлая, как растрескавшаяся глазурь на старом кувшине. Существо протянуло пухлую синеватую руку. Сверху, как дождь, упала красная капелька, потом еще, и еще одна. Монеты, на которых гадала Инари, снова превратились в кровь. Поднеся руку ко рту, существо облизало ладонь толстым бесцветным языком. На мокром песке под его ногами, которые, как с внезапно подступившей тошнотой заметила Инари, были повернуты от лодыжек назад, вздулась красная полоса. Достигнув волн, полоса на миг остановилась, а потом все освещенное сумеречным светом море окрасилось в цвет крови, и даже небо над ним стало ярко-алым. Захват похожей на обмотанную вокруг лодыжки плеть вдруг ослаб, и Инари стала падать. Но падала она гораздо дальше, чем короткое расстояние до покрасневшего песка, и гораздо дальше кровавого пятна ущербной луны у нее над головой — она падала, преодолевая земную твердь, прямо в Ад.
AдМолния, разверзшая небеса над Жу-Шу-стрит, на короткий миг осветила вывески на аптеках и салонах для демонов. Она принесла запах горячего металла, прорезав влажный воздух словно острым лезвием. Бывший поставщик крови Цо медленно брел, еле переставляя ноги и согнувшись под тяжестью мешка с кровью. Он считал каждый шаг: триста пятьдесят один, триста пятьдесят два... Осталось всего двести. От разгрузочной платформы до конца Жу-Шу-стрит и площади, где находился Эмпориум крови, путь был неблизкий, и ноги у Цо ныли. Они уже не те, что раньше, до того, как О Цзи перевернул их пальцами вперед. Цо считал, что сделано это было лишь в приступе злобы и не имело почти никакого отношения к скандалу с его несчастной семьей. Но для Цо оставалось причиной бесконечных мучений. Раньше он гордился своими ногами. Ступни прадедушки Цо тоже смотрели пальцами назад, очевидно, и Цо унаследовал этот престижный ген, наследство от невообразимо далекого предка из Императорского двора. Больше ни у кого в семье такого не было: ни у брата Гу, ни у сестры Инари... При этой мысли все внутри у Цо сжалось от щемящих воспоминаний. Если бы не Инари, его ноги оставались бы прежними, и, если уж на то пошло, у него сохранилась бы прежняя работа: за стойкой Эмпориума крови, и он был бы уважаемым всеми владельцем, а не последним доставщиком. Но переживать об этом сейчас уже поздно. Теперь он работал на гермафродита О Цзи, который в благородном великодушии выкупил Эмпориум у Цо, чтобы тот мог выплатить обещанное за сестрой приданое, а потом взял его на работу, но уже в более низком качестве... Мысли Цо приняли обычный унылый ход. Четыреста девяносто два... Он почти дошел до двери Эмпориума, уже в семнадцатый раз за день. С величайшей осторожностью он снял мешок со спины и, неся его в руках, как ребенка, переступил порог. Из своего горького опыта он знал, что потеря даже малейшей капли крови обернется серьезным снижением зарплаты: О Цзи, может, и выглядел как апатичный хлыщ, но глаз у него был как у самих у эй, и от него не ускользало ничего. Цо легко пронес мешок с кровью в дальние закоулки Эмпориума, где двое работников с заткнутыми ртами надрывались возле дымящихся паром банок. Приняв мешок у Цо и кивнув в знак благодарности, они опрокинули свежую партию крови в запечатанную лохань. Цо с обидой смотрел, как она с бульканьем стекает по трубам в загрузочное устройство. В свое время, когда собственником был он, нужды затыкать рты работникам не было. Он доверял работникам и не нарушал их привилегии, и, если чей-то язык тайком и выскакивал, чтобы отведать деликатеса, на котором строилось благополучие Эмпориума, работники от этого были только счастливы. «Такая вот с аристократами беда, — думал — Цо. — Не понимают они основных принципов дела». Вздохнув, он повернулся и собрался уже пуститься в трудный путь назад к выгрузочной платформе, когда дверь в Эмпориум со звоном распахнулась и вошел О Цзи.
