Ознакомительная версия.
…Этьенн всю вторую половину дня провёл около замка, на небольшом уступе горного склона, устроившись на поваленном дереве, озирая окрестности. Впрочем, едва ли он что-то видел, — просто его остановившийся взгляд был устремлён к Тентасэ. Он не мог простить себе совершённой накануне глупости. Какого чёрта! Его почти мутило от отвращения к себе. Какого чёрта он разоткровенничался? И что в итоге? Он скорее бы вынес ненависть и презрение, чем ту жалость и сострадание, что прочёл во взгляде Клермона.
Этот нищий книгочей ещё смеет ему сострадать!
Но высокомерный гнев, и Этьенн сам понял это, был лишь маской. Он вздохнул и поморщился. Клермон нравился ему и Виларсо де Торан сожалел о случившемся. Ему было больно упасть в его глазах.
Утром, в безотчётном раздражении и тяжком похмелье Этьенн сделал то, чего не сделал бы трезвым никогда. Столкнувшись с Лоретт, сказал, что не хочет причинять ей зла, но никаких чувств к ней не испытывает. Его искушало желание хладнокровно поведать ей о некоторых из своих приключений, наиболее отвратительных, но он не сделал этого. Это не было продолжением ночной пьяной исповеди. Душу саднило от боли, все вызывало гадливое омерзение. Прежде всего, он сам, — и восхищенно-глупые взгляды Лоретт особенно досаждали. Пойми он себя, назвал бы разговор с Лоретт попыткой избавления и очищения. Этьенн не знал, удалось ли ему убедить девицу, но предостерег её — да не возникнет у неё искушения «исцелить его своей любовью».
Те, кто пытались это сделать — теперь парии.
Спустившись с уступа, когда начало темнеть, Этьенн медленно обошёл замок. Заходить не хотелось, он опасался опять встретить Клермона, не хотел никого видеть. Добрёл до пруда, устроился на дальней скамье под каштанами, рассчитывая, что здесь его никто не обеспокоит. Несколько часов, и вправду, было тихо. Стемнело. Потом он был выведен из летаргической задумчивости всплеском воды. Подняв голову, заметил в искрах лунной дороги на чёрной глади пруда тонкий силуэт. Он поморщился. Лоретт? Девушка вошла в воду, плавала, временами отдаваясь нежным волнам, иногда перекатываясь на спину, порой поднимая рядом с собой маленькие волны и всплески белых барашков. Наконец, поддерживая растрепавшиеся волосы, вышла из воды на прибрежные камни. Облепленная лунным светом, она, легко перегибаясь в талии, вытирала мокрые волосы, иногда выпрямлялась тонкой струной, порой замирала, глядя на заросли осоки, где ей мерещился какой-то звук.
Этьенн рассмотрел в лунном свете тоненькую фигурку. Густые пряди волос, струящиеся около лица, подчеркнули темные впадины щек, а ночные тени, падавшие возле глаз, делали их огромными. Изысканные линии этого тела не походили ни на что, прежде виденное, а видел он немало. Точёные бедра и прелестная свежая грудь казались изваянными гениальным скульптором. Локоны цвета ночи змеились вокруг тонкого стана. Этьенн почувствовал странную дрожь. Попавшаяся на глаза несчастному Актеону купающаяся Артемида-охотница, Аталанта ли, царица амазонок, или Геката, богиня ночи, вышла на своё ночное бдение? В красоте купающейся было что-то демоническое, и вскочи она сейчас на его глазах на помело и поднимись в воздух — Этьенн бы не удивился.
Он понял, что это мадемуазель Элоди, сестра Лоретт. Она не заметила его в темноте и, набросив на себя что-то тёмное, тихо ушла. Этьенн, не очень-то понимая, что делает, начал раздеваться, и через несколько минут торопливо ринулся в воду. Его сотрясло — вода была прохладней, чем ему казалось, но вскоре он согрелся. Теперь вода ласкала его тело, Этьенн нежился в ней, словно в женских объятьях. Остатки похмелья, мутно тяготившие его, исчезли, Этьенн почувствовал себя совсем юным, руки и мышцы налились силой, казалось, он сейчас взлетит, — прямо из воды. Он весело чертыхнулся, оказавшись на берегу и вспомнив, что ему нечем вытереться. Впрочем, он тут же и забыл об этом, заслушавшись трелями цикад и шорохом рогоза. Даже одеваться не хотелось, но Этьенн, смеясь, подумал, что явившись обнажённым в замок, пожалуй, не сумеет выдать себя за Эндимиона.
Ликование распирало его. Он, улыбаясь, бормотал строки Бернардо Морандо, полузабытые, но ныне всплывшие в памяти…
Кристалл воды, звездами осиян,
Светлел, когда купальщица ночная
Над отражением небес, нагая
Склонялась, в море погружая стан.
Когда она, струям неуловимым
Отдавшись, в холод погружала грудь,
Он вспыхивал огнем неукротимым.
Кому дано огонь любви задуть?
Нет, из него не выйти невредимым,
В воде, и то его не обмануть…
Пробравшись, наконец, к своей спальне, Этьенн растянулся на кровати в блаженной истоме, отметив, что дышит глубже, чем всегда. Он был оживлён и странно взволнован, а сейчас, прикрыв глаза и чуть успокоившись, снова увидел перед мысленным взором точёную женскую фигурку, облепленную лунным сиянием. Он понял, почему ринулся в воду, — ему тогда показалось, что вода сохранила загадочный слепок этого тела, и Этьенн жаждал слиться с ним, не понимая, что это иллюзия.
А может, он и жаждал иллюзии?
Этьенн не помнил, как уснул, но проснулся с улыбкой. Вчерашний день с его похмельным раскаянием в содеянном накануне, с запоздалым осмыслением тягостных воспоминаний, погребённых под пеплом забвения, кончился. Почему-то теперь Этьенн думал о возможной встрече с Клермоном без того гнетущего чувства неловкости, что так сковывало вчера, он вспомнил о Лоретт, и решил ещё раз поговорить с ней, смягчив свои вчерашние слова. Но главное — хотел при свете солнца увидеть малютку Элоди. Только ли лунные лучи делают её столь прелестной?
Граф, и вправду, вошёл после завтрака в библиотеку и с улыбкой, какой Арман никогда не видел на этом красивом пресыщенном лице, поздоровался с Клермоном, извинившись за свое давешнее поведение.
— Не сердитесь, Бога ради, Клермон, просто похмелье. Умоляю, не смотрите на меня с такой жалостью, — весело рассмеялся Этьенн, и опустив глаза, тихо прибавил, — я не хочу потерять вас, Арман. Вы нравитесь мне, и мне хотелось, чтобы наши отношения не изменились.
Клермон смутился, понимая, что стоило его сиятельству графу Этьенну Виларсо де Торану произнести подобные слова. Он молча кивнул головой. И просто для того чтобы перевести разговор — показал найденный накануне пергамент Этьенну — спросил, какой это, по его мнению век. Тринадцатый? Известно ли, когда были расписаны Сант-Эрколано и Палаццо Комунале в Перудже? Шрифт-то шестнадцатого века, но… Этьенн быстро прочёл недлинный текст. Однако, вместо того, чтобы высказать мнение о дате написания, долго сидел молча.
Ознакомительная версия.
