Лучший исторический детектив – 2 - Александр Балашов

тебя, жизнь…». Жизнь он, безусловно, любил. Пусть не совсем складную, с редкими радостями. Свою жизнь он сравнивал с вокзальным залом ожидания — все сидят на своих пожитках и ждут своего поезда… А поезд, передают по радио, опаздывает. Он не придёт по расписанию. Но ведь когда-нибудь он всё равно придёт? Иначе зачем тогда этот «зал ожидания»? Всё ждешь, ждешь чего-то или кого-то… Взглянешь в этом вечном ожидании на вокзальные часы — а жизнь, браток, и промчалась мимо… Как скорый поезд, что следует к конечной станции без промежуточных остановок.

Столичная жизнь, работа в прокуратуре одного из давно обжитых районов столицы, где не раз испытал незыблемый русский принцип «вертикали власти»: молчать! Пока я начальник, ты — дурак. Подъём вверх по служебной лестнице незаметно подменил само понятие о простом человеческом счастье. Служебная карьера его коллегами всегда была синонимом личного счастья и личного успеха в жизни. Всё выше, и выше, и выше! Верх по лестнице, ведущей вниз?

И только перед пенсией Лаврищев, впервые в жизни прочитал «для себя», а не «для школьной оценки» великий детектив жизни — «Преступление и наказание» Достоевского. Прочитал без спешки, вдумываясь в слова, а не глотая их без разбора, запивая кофе или пивом. И, задумавшись о уже пройденном отрезке пути своей жизни, понял: это не счастье, когда усердием, послушанием, а часто и примитивной лестью, карабкаешься по служебной лестнице… Прав, тысячу раз прав незабвенный Козьма Прутков, говоривший, что в России бывает, что усердие превозмогает и сам рассудок…

Вот он, честный, неподкупный, не сволочь, не подхалим, не продажная шкура, двойственный по отношению к компромиссам с совестью и начальством, но долез-таки с грехом пополам до таблички на двери: «ст. следователь И.И. Лаврищев». Ну, и что? Старишим нужно становиться в молодости, а под старость — главным. Если смотреть на, по его словам, восползание (именно «восползание», а не восхождение) сверху, то это имеено та лестница вверх, ведущая вниз. Кто-то сказал, что для мужика непременное условие для личного счастья — успешная служебная карьера… Ведь он на что-то надеялся, когда сперва в Судже, потом в Курске, Москве делал свои шажки по вертикали, так надеялся… На что надеялся? О какой же надежде на «простое человеческое счастье» можно тут говорить? Да и такое уж ли «простое» это само понятие — «человеческое счастье»? Есть ли у человека хотя бы надежда на его обретение хотя бы в конце жизни?…

Надежда на счастье, вопреки всем заверениям учёных социологов, именно в столичной прокуратуре начала умирать первой. С годами борьбы за место под солнцем он, ведущий на работе «неправильный образ жизни» (то есть не бросал курить по приказу сверху, не худел до предписанных параметров, не перекрещивался на каждый чох начальства), довёл надежду на личное счастье до полумёртвого состояния; по существу, до клинической смерти.

Но жизнь есть жизнь, думал он. И без личного счастье многие в ней даже очень неплохо устраиваются. Постепенно Лаврищев свыкся с этой мыслью, как бы сдался на милость судьбы-злодейки. Но, несмотря ни на что, он любил жить. А значит, любил и саму жизнь. Ведь жить, даже без высокой цели, — великое благо, подаренное Господом через наших родителей. Он любил жизнь просто и тихо, без высокопарных и пафосных слов. Любил молча и беззаветно, то есть без клятв в верности и любви, не признаваясь в этой любви никому. Даже самому себе. Так любят небо, реку, лес, луг, ржаное поле, пение птиц на рассвете, парное молоко… Правда, пожив в столице, в суете столичных сует, Игорь Ильич стал потихоньку забывать вкус того молока, настоящего, деревенского… Его в большой глиняной кружке ставила перед ним на стол мать, Вера Ивановна Лаврищева. Никакая не дворянка по своим корням, а «потомственная крестьянка» из села Гуево. Есть такое сельцо у самого порубежья, на границе Курской и Сумской областей.

Память человека избирательна. А в нынешние времена ещё и прагматична: помнит то, что «выгодно» помнить. Это давным-давно, когда в Москве, на Тверской, деревья были большими, Пушкин в письме у Чаадаеву клялся честью, что «ни за что на свете не хотел бы переменить отечество или иметь иную историю, чем история наших предков». Он знал не только парадные страницы отечественной истории, память гения впитала в себя всё, обогатив Поэта знаниями, которые, как известно, умножают скорбь…

Прагматичная память современного человека оставит своему хозяину только то, что принесёт ему практическую пользу. Если в анкетах уже не надо писать: «из крестьян», «из рабочих», то многие хотели бы, если и не «переменить отечество», то «иметь иную историю» (хотя бы семейную) — это совершенно точно. Какой прок от памяти, сохранившей запахи детства? Вопрос из разряда риторических. Не пощажу я ради правды жизни и своего героя, следователя Лаврищева, который мне пока, хоть и местами, но всё же ещё симпатичен.

Именно в столице нашей Родины, многоязыкой, полифоничной, многоконфесиональной — и в этом смысле космополитической — Москве из его личной памяти стал стираться и запах парного молока, вид с Меловой горы на цветущие гречишные поля, голос природного певуна — курского соловья… Да и сам образ матери, женщины, в муках родившей его, потом в муках — после смерти мужа своего — воспитавшей его душу, выведшей своего «старшого сына», её надежду и опору, как она сама говорила, «в люди», отошёл в этой столичной круговерти вечной ярмарки тщеславия сперва на задний план, а потом и вовсе стал куда-то уходить из памяти, как многие детские воспоминания. Что не несёт практической пользы, в прагматичном обществе отмирает в первую очередь. Уходит за ненадобностью хозяину памяти. Нет, не стирается, а именно уходит, забирается втихаря в какой-то «долгий ящик», где до поры и времени хранятся все, казалось бы, незначительные, но очень важные для «очеловечивания людей» воспоминания.

Если бы я был судьёй, то вменил бы Лаврищеву (как, впрочем, и себе самому) ещё один большой грех — грех забвения рода своего. Легко, как сентябрьская паутинка, которую мама Вера называла «пряжей Богородицы», рвутся сегодня наши родовые связи. Род — это корни живого человека, которые питают его соками земли родной, милой малой родины своей. В Москве, в столичной суете сует он стал потихоньку забывать своих многочисленных деревенских родственников. И была бы седьмая вода на киселе — младшего брата и сестру стал забывать. С трудом вспоминал их детские лица, а какими они стали, пока он ловил воров и бандитов, по прошествии стольких лет следователь представлял себе с трудом.