Ну, а во-вторых, Пан еще с утра ожидал вызова к капитану Мишину и продолжение писаний отчетов, разъяснений, докладов и рапортов по событиям у борделя и в доме напротив, где они со старшим сержантом Успенским обнаружили таинственную штуку, пугающую всякого, кто приближался к ней. «А что же еще могло пугать в этом доме?» — уже давно сделал вывод Пан.
Но к Мишину его и Успенского не вызвали. В обед «солдатская почта» рассказала, что к их особисту нагрянула аж целая комиссия с материка, причем, непонятно, то ли помогать в делах, то ли наказывать за уже сделанное. Но все равно, в таком случае тем более следовало держаться от капитана подальше, и дело даже не в том, что его возможные грехи тенью лягут на рядовых солдат батальона. Просто всё это грозило новым валом бумаг, а Пану и уже сочиненных хватило выше крыши. Никогда после школы он не писал так много, как в последние дни. Ведь даже письма домой получались у него короткие, из трех-четырех строк: «Жив-здоров, чего и вам желаю, как там мама и сестра? как школьные друзья? как дела на заводе?». Да и то про завод лучше было не спрашивать, оборонное предприятие, и Пан чаще писал: «Все ли в порядке на работе?»
Наконец, достреляв вторую обойму и, как положено по внутреннему батальонному приказу, зарядив пистолет третьей, Пан позвал отдыхающего Волчка:
— Рядовой Панов стрельбу окончил! Двигаемся на ужин?
— Ну, разродился, — с облегчением вздохнул Волчок, — и как тебе не надоело?
— Не знаю, — честно сказал Пан, — пошло удачно, дай, думаю, от души под легкую руку постреляю. Все польза, чем в казарме карты перекидывать…
— Ну, для боевой учебы польза, это точно… — согласился Волчок, закидывая на спину штурмгевер. — Пошли.
В столовой уже было пустовато, основные подразделения успели отужинать и теперь подходили или несущие наряд и подмененные, или такие вот, как Волчок с Паном, припозднившиеся. Но качество и количество предлагаемых блюд от этого не менялось, иной раз даже увеличивалось количество, что б не пропадало ранее не съеденное другими.
Получив по миске перемешанных с фаршем макарон, по куску хлеба и кружке чая, солдаты присели за ближайшим длинным столом, что б не топтать зря ноги, и принялись за ужин.
Пока Пан и Волчок наворачивали свои изрядные порции, под навесом столовой появились два молоденьких, чумазых, как поросята, механиков. Сложив у поддерживающего крышу столба свои промасленные бушлаты, они подошли к котлу полевой кухни, у которого хозяйничал отряженный в наряд один из «стариков» третьей роты, и жалобно попытались заглянуть тому в глаза, мол, не осталось ли для сиротинушек кусочка хлебушка.
— Ну, вы, «духи» из подземелья, — цыкнул на них «старик», — сколько раз говорить, что не в сиротский приют попали? Говорите громко, зачем пришли!
— На ужин, — скороговоркой выпалил один из них, — товарищ старшина только что отпустил, движок перебирали…
— Ну, уж понятно, что не золото рыли, — засмеялся «старик», — хотя, говорят, здесь и золото встречается. Не в городе, понятно…
— А где? — удивился «новичок».
— Эх, молодежь, книжки надо читать, — огорчился «старик», уже накладывая им в миски не меньшие, чем Пану с Волчком, порции. — У Джека Лондона об этом написано, про золотую лихорадку…
— Так это ж на севере было, вроде бы? — засомневался один из «духов».
— И здесь тоже было, — авторитетно заверил «старик», — вы только это, не садитесь прямо на скамью, потом за вами ни один штурмкомб не отстираешь, так и будет народ в масляных пятнах ходить…
Оба «новичка» вопросительно уставились на раздающего, мол, что ж нам, на земле сидеть? Хотя в эту минуту Пану показалось, что за тарелку макарон по-флотски после окончания переборки движка они сядут не только на землю, а и на раскаленную сковородку, сняв предварительно, в самом деле, грязные, промасленные штаны.
— Вот, видите, у столба дерюга лежит? — показал половником «старик». — Постелите и на нее садитесь…
Обрадованные бойцы, напоминающие мартышку и очки, минут пять не могли приладить кусок дерюги на скамейку, пока не догадались сначала положить на стол свои миски и кружки с чаем, которые упорно не выпускали из рук.
— Интересно, откуда таких призвали, — сказал Пан, фыркая от смеха в рукав штурмкомба. — Правда что ли из сиротского приюта?
— Да кто ж знает, — пожал плечами Волчок, — в механики частенько всяких чудиков берут, вот был у нас один, еще на «материке»…
Пусть и рассказывал Волчок интересно, и Пан подхихикивал в нужном месте, но анекдот из жизни не тронул снайпера. Почему-то начала свербить мысль об Успенском. Где он, почему за весь день так и не показался на глаза? может, ему тоже стыдно за негритянку? Или все-таки капитан Мишин добрался хотя бы до одного из них?..
… Старший сержант Успенский пришел в казарму, когда уже окончательно стемнело, и Пан собирался на воздух, покурить в одиночестве заключительную на сегодня папиросу. Заметив его фигуру еще у входа в спальное помещение, Пан обратил внимание, что сержант злой, как черт. А когда тот подошел поближе к их стоящим рядом койкам, то снайпер разобрал и еще одну интимную деталь: пальцы Успенского были вымазаны в чернилах. Неужели, в самом деле, происки капитана госбезопасности?
— Курить идешь? — спросил Успенский. — Возьми меня с собой…
— А ты не успел что ли по дороге? — спросил Пан.
— Успел, но еще хочу, — пояснил сержант. — Покурить и завалиться спать, что б не видеть этих проклятых циферок…
Уже усевшись в курилке, оборудованной, как положено, поодаль от входа в казарму, Успенский, чуть поостыв, объяснил:
— Знаешь, что писарей у нас только в полках, да и то не всех, держат?
— А причем тут писаря? — удивился Пан.
— А при том, что вся писарская работа в батальоне перекладывается комбатом на штабных и ротных, штабных у нас — по пальцам посчитать, ничего они сами не успевают в писанине, ну, а ротные, как положено старшим по званию, перекладывают её на взводных. А мне на кого переложить? на тебя, что ли?
Оказалось, что почти весь день, с перерывами на обед и ужин, старший сержант провел в штабе, обсчитывая израсходованные боеприпасы, составляя акты на списание, потом рассчитывая потребность на месяц вперед и составляя ротные заявки, которые потом, объединенные с заявками других рот, уйдут в штаб армии.
— А там же конь не валялся, — рассказывал Успенский. — Почти три месяца никто ничего не писал и не списывал. Бои. Вот мне и досталось на весь день.
«А старшина ротный?» — чуть было не спросил Пан, но прикусил язык, вспомнив, что по прибытии в батальон его одевал и обувал сам Успенский.
