Сигилиус тем временем безучастно сидел на броне всё того же танка, что совсем недавно был для него неким подобием трибуны. Самопровозглашонный генерал неподвижно сидел и задумчиво курил, делая редкие, ленивые затяжки. Эзекиль не теряя времени направился к нему. Приблизившись достаточно близко, что бы начать разговор, капрал произнёс:
— Удивлён, что всё вышло именно так. Признаться поначалу я думал, что ты ослеплён сулящей вечную жизнь «тенью рока». Я до сих пор не могу поверить. Тогда, в госпитале, ты так искренне и самозабвенно говорил тот бред про воскрешение матери и обретение вечной жизни, что я невольно возненавидел тебя и уж точно перестал доверять. Но сейчас… Сейчас ты спас мою жизнь, прикончил одержимого Абрахта и воодушевил оставшихся солдат, дав им надежду которую они так долго ждали. Я не знаю как относиться к тебе, Авиаль… Не знаю… — Эзекиль положил свои руки на холодную броню «черепахи», после чего подтянулся, преодолевая боль в рёбрах. Вскоре он уже сидел рядом со своим угрюмым и на редкость молчаливым отчимом.
— Я очень сильно её любил. Да и сейчас я по-прежнему люблю её и с трепетом вспоминаю те счастливые дни, когда она была жива, — после непродолжительной паузы, ответил Сигилиус.
— Но что же тогда заставило тебя передумать? Что заставило отказаться от этой безумной идеи по воскрешению? Мне казалось, ты был твёрд в своём решение, — Эзекиль Монг внимательно изучал угрюмое и изрядно потрёпанное лицо Авиаля.
— Ты! Ты заставил меня передумать. Твои слова, сказанные мне в госпитале, — задумчиво прошептал Сигилиус, выдыхая серое облако терпкого дыма.
— Мои слова? — удивился Эзекиль.
— Да. После нашего разговора я понял, насколько безумна моя идея. Насколько глупа эта задумка. Ты прав, её уже не вернуть. Да и вечная жизнь, что сулит нам тень, не что иное как рабство. Я знал, что нужно действовать, но не знал как. Увидев, как Абрахт пытается тебя придушить, я моментально понял, что нужно делать. Долг и честь, про которые я тебе говорил в госпитале… Для меня всё это не просто слова, Эзекиль. Я люблю тебя, пусть и не так, как любил тебя твой отец. Но всё же люблю. Ты похож на свою маму и напоминаешь мне о ней каждый раз, когда я тебя вижу. Может быть, именно поэтому я и решил отправить тебя в кадетскую школу. Отправить, что бы не видеть тебя и не терзаться мучительными призраками прошлого. Думаешь, я мог бы остаться в стороне и спокойно наблюдать, как генерал пытается тебя прикончить? Нет! Я не мог! — монотонный, усталый голос Авиаля казался опустошённым и подавленным. Тлеющая промеж пальцев сигарета украдкой роняла пепел на чёрную броню. Эзекиль прослезился, быстрыми движениями смахивая проступившие слёзы.
— Видимо я ошибался на твой счёт, — напряжённым от волнения голосом выдавил капрал.
— Да брось. Мы же семья, какая ни какая, — улыбнулся Сигилиус и обняв своего растроганного пасынка, крепко прижал его к себе.
Несколько минут они сидели молча, даже не замечая царящей вокруг суеты, а после Сигилиус спросил:
— Тот усатый парень. Он был твоим другом?
— Томми? Да, он был мне другом. Он спас меня и помог добраться досюда живым. Мы познакомились на передовой, прорываясь к окопам. Даже не вериться, что его уже нет. Не вериться, что он преодолел весь этот ад, что бы умереть здесь. Умереть от ножа бесноватого ублюдка, — голос Эзекиля стал злее, а всхлипывания доносились всё реже. Было понятно, что сердце капрала захлестнула ярость. Ярость, порождающая жажду мести.
Томми стал для него кем-то на подобии старшего брата. Того самого брата, которого у Эзекиля никогда не было. Томми был заботлив и рассудителен, но при этом не заносчив. Он был достаточно умён, не смотря на отсутствие должного образования. Его простые житейские мудрости подкупали своей бесхитростностью и очевидностью. Он знал чего хочет, не смотря на то, что хотел совсем не многого. Да, Томми был хорошим парнем и Эзекилю его будет не хватать.
— Это война, сынок… — сочувственно произнёс Сигилиус, потрепав капрала за плечё.
— Ты правда хочешь устроить революцию? — осторожно уточнил Эзекиль, чуть отодвинувшись от усталого офицера.
— Не хочу. Но у меня попросту нет другого выбора, — несколько помедлив, ответил Авиаль, строго взглянув в опухшие от слёз глаза молодого капрала.
Глава 20 «Соблазн»
Настольная лампа подозрительно жужжала и мерцала жёлтым пятном света, невероятно раздражая своей нестабильной работой. Возможно, причиной тому была неисправная, ветхая проводка этого не самого лучшего номера. А возможно причина крылась в самой лампе, поскольку висящая под потолком люстра работала исправно. Но, не смотря на то, что люстра работала исправно, света от неё было ещё меньше, чем от мерцающей настольной лампы.
В номере стоял затхлый запах сырости и плесени. Сомнительного вида и неприглядного цвета краска, которой были выкрашены стены комнаты, повсеместно потрескалась и вздулась пузырями, отставая и отваливаясь от поверхности которую покрывала. Небольшая деревянная кровать была не заправлена, поскольку Николаю сейчас было не до неё, а горничная за целый день в номере так ни разу и не появилась.
Николай сидел за узким, но при этом каким-то несуразно громоздким письменным столом, некогда выкрашенная лаком поверхность которого теперь представляла ужасное зрелище. Лак рассохся и местами отвалился от старого дерева, оставляя неровные проплешины, напоминающие небольшие острова среди безбрежного океана.
Перед Николаем лежал листок плотной, белоснежной бумаги, на котором он старательно и скрупулезно что-то писал своей серебряной шариковой ручкой. Каллиграфический почерк. Ровные буквы. Красивые слова и предложения, что в этот момент значили для него слишком много.
Напряжённое, смуглое лицо усталого агента сосредоточенно вглядывалось в написанные строки. Он перечитывал их снова и снова и каждый раз реагировал по-разному: то улыбаясь, то хмурясь.
И каждый раз, перечитав и обдумав, он снова продолжал писать, добавляя что-то ещё к тому, что уже изложил. Казалось, что Николай был всецело увлечён своей работой и совершенно не замечал окружающей его убогости унылого убранства паршивого номера. Не замечал раздражающего мерцания настольной лампы, что запросто могла бы вызвать эпилептический приступ у склонных к тому индивидуумов. Не замечал той вони, которой пропиталось вся комната. Не замечал скоротечности времени. Времени, что уже успело погрузить суетящийся Церта-сити в глубокую ночь. Впрочем, позднюю ночь уже скоро должно было сменить раннее утро, так как если чесы не врали, времени было уже без четверти четыре.
Закончив свою работу, Николай со скрипом откинулся на спинку старого, неудобного стула и вновь принялся перечитывать написанное.
«Дорогая Элизабет, прости меня за моё необъяснимое исчезновение. Да, я прекрасно понимаю, что ты волнуешься и переживаешь, но возможности написать раньше у меня не было. Да и если честно, сейчас я тоже не могу быть уверен в том, что это письмо попадёт тебе в руки.
Но если ты читаешь эти строки, то значит, оно всё-таки попало к тебе. Я безмерно скучаю по тебе и нашей малютки Саре. Ты даже не представляешь, насколько сильно я хочу увидеть вас и обнять. Я думаю о вас ежеминутно. Надеюсь, у вас всё хорошо.
Что касается меня, то я спешу заверить вас, что жив и здоров. Однако ситуация в которой я оказался мне совсем не нравится. Не могу раскрыть всех деталей, дабы не поставить вашу жизнь под угрозу, но с уверенностью могу заявить, что в ближайшие недели домой не вернусь.
И если говорить по совести, то я не уверен, что смогу пережить то испытание, которое уготовила мне судьба. Возможно, всё закончится печально и мы больше никогда не увидимся. Поэтому хочу сказать всё то, что ты и сама прекрасно знаешь. Я безмерно люблю тебя. Счастье, что наполняет меня в те моменты, когда мы рядом, не описать словами. А наша дочь… Наша малютка Сара точная копия своей прекрасной мамы.
Я знаю, со стороны всё это больше походит на прощальное письмо, но просто пойми, что мне так легче. Мне легче сказать это сейчас, чем не сказать вовсе. Да и возможно, это письмо и правда может стать прощальным, как бы мне этого и не хотелось.
Всё началось в тот злополучный день, когда к нам домой явились солдаты О.С.С.Ч. и забрали меня. В этот день выяснилось, что безумный пропойца Фальтус решил возродить орден. Сейчас же орден возрождён, как он того и хотел, но это уже совсем не то великое общество каким было раньше.
Идеалы „Искариот“ втоптаны в грязь, как и мечты о величии человечества. Фальтус ведёт какую-то свою, ведомою лишь ему одному, игру. И эта игра мне всё меньше нравится. Но я уже ввязан в это безумие и вырваться пока не в силах.
Однако, дорогая Элизабет, я клятвенно спешу заверить тебя в том, что это моё последнее дело и я больше не буду принимать участия в жизни ордена. Я уйду в отставку, если смогу пережить последнюю миссию. Уйду в отставку и больше никогда не покину тебя и нашу милую малышку Сару.
С любовью, твой Николай.
Дата: 06.08.2371»
