— Я на факел шел, — виновато пробормотал Коленька. — А как же стрелять? Вдруг это наш эфиоп?
— Ашкеры сюда не пойдут, а бедняга Гомтеса, полагаю, отбегался. Тут бродит какая-то тварь, в зубах держит человеческую руку, похоже — его рука.
— Какая тварь, дядя Коля?! — испуганно спросил Сверчков.
— Бог ее ведает… Вон она!
Гумилев выстрелил и на этот раз подбил чудище в прыжке — его отбросило назад, и, истошно визжа и выкрикивая непонятные слова, пыльный демон снова исчез. Коленьку затрясло.
— Кто это был?!
— Не знаю, но я в него попал, и ему не понравилось. Ч-черт…
Гумилев едва не выронил револьвер, потому что на него накатила мутная волна тошноты, в глазах заметалась черная мошкара, и появилось желание лечь, расслабиться и уснуть прямо здесь, на холодном каменистом песке… Он опустился на одно колено. Рядом стонал Коленька, он выронил винтовку и держался за голову.
Нельзя, нельзя поддаваться, твердил про себя Гумилев. Оказывается, он кричал это вслух, потому что Коленька крикнул в ответ:
— Я не могу, дядя Коля! Что это?!
Мерзкий смех ночного пришельца возник из темноты чуть раньше, чем он сам. Гримасничающая, скалящая желтые кривые зубы образина, несомненно, не животное, но и точно не человек… Порождение древней пустыни, возможно, властвовавшее здесь до прихода людей, и, кто знает, не оно ли станет властвовать тут после их ухода…
Демон присел на корточки и, хихикая, наблюдал, как двое странных белокожих корчатся под его гипнотическими волнами. Он побаивался их оружия, но сейчас белокожие не могли им воспользоваться. Поиграть, а потом убить. Обглодать вкусные, сладкие пальцы… И тут демон насторожился, потому что белокожий постарше бросил факел наземь и полез рукой в карман. Он и до этого ощущал непонятную, тихую опасность, исходящую от белокожих, но теперь это ощущение опасности усилилось. Демон решил не тянуть и побрел к людям, по-обезьяньи опираясь на длинные передние руки.
Гумилев вытащил из нагрудного кармана фигурку скорпиона, не сводя глаз с приближающегося страшилища. Кровь пульсировала в висках так, что казалось, голова вот-вот взорвется и разлетится в стороны кусками скальпа и костей. Но он нашел силы сжать фигурку в руке так, что жало вонзилось в ладонь. Эта боль словно отключила морок, насланный демоном. Вокруг стало почти светло, как днем, тошнота отступила, и Гумилев несколько раз подряд выстрелил прямо в осклабившуюся морду.
Крупнокалиберные пули в цель попали не все, но хватило и двух. Первая вошла в левый глаз демона и, пробив насквозь лохматую голову, улетела в сумрак. Вторая ударила в нижнюю челюсть и оторвала ее, оставив болтаться на одном суставе. Длинный язык, раздвоенный на конце, беспомощно мотался из стороны в сторону, а темная жидкость, похожая на кровь, но пахнущая резко и неприятно, хлестала во все стороны из разорванных сосудов.
Демон взвыл и обхватил голову лапами, словно пытаясь ее собрать воедино. Повреждения, которые убили бы любого человека или животное, причинили ему нестерпимую боль, испугали, но явно не были смертельными. Завопив еще громче, демон рванулся к Гумилеву, который продолжал нажимать на курок, но «веблей» лишь беспомощно щелкал, потому что барабан револьвера был пуст. Как последнюю защиту, Гумилев выставил перед собой фигурку скорпиона жалом вперед, и демон отшатнулся, но не остановился. Через мгновение Гумилев понял, что ему отрывают голову, и стало совсем темно.
Пароход «Принцесса Ирэн» ходко приближался к острову Капри. Цуда Сандзо, он же Жадамба Джамбалдорж, он же Илюмжин Очиров, стоял на носу вместе с другими пассажирами из Неаполя и смотрел вперед, на утренние портовые огни. Впрочем, теперь в его кармане лежали искусно выправленные в Цюрихе поддельные бумаги на имя татарина Габидуллы Иллалдинова. Цуда знал, что не слишком похож на татарина, но полагал, что и швейцарцам, и итальянцам на это плевать.
Швейцария успела ему надоесть, и возможность перебраться на Капри он принял с радостью. Благодарный Ленин выделил ему денег из партийной кассы, попросив встретиться с Горьким и уговорить его вернуться домой, в Россию. Горький находился на Капри уже семь лет, после того как вернулся из Североамериканских Соединенных Штатов. Цуда знал, что в 1905 году Горький был арестован и заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости за то, что написал воззвание с призывом «к немедленной, упорной и дружной борьбе с самодержавием». Теперь же в России к трехсотлетию дома Романовых объявили амнистию, а Цуда как нельзя лучше подходил в качестве гонца: оставаться в Швейцарии после убийства анархиста он считал невозможным. Ленин поддержал его и просил не выносить эту историю на люди. Да Цуда и не собирался.
Анархиста Штернкукера он обнаружил в одном из злачных мест Цюриха, где тот пил горькую. Представившись видным деятелем мирового анархического движения и поиграв перед Штернкукером громкими фамилиями — Шапиро, Корнелиссен, Малатеста, Кропоткин, Фабри — Цуда сказал, что хочет предложить ему особую секретную миссию в Берне. Штернкукер сразу же согласился, чересчур меркантильно для идейного анархиста уточнив, сколько ему заплатят. Цуда пообещал внушительную сумму, тем более что платить вовсе не собирался.
Остальное было делом техники: узнать, когда Ленин будет слоняться по Берну один, дать соответствующие указания Штернкукеру, а потом «спасти» надежду российской социал-демократии. Цуда доставило большое удовольствие срубить голову Бенциона Штернкукера одним ударом, так поразившим Ленина…
— У вас огромное будущее, товарищ Джамбалдорж, то есть Очиров, — говорил Ленин, провожая Цуда. — У вас есть колоссальный багаж знаний, вы завидный логик, а главное — вы человек действия. Там, где другие говорят, вы действуете. Партии очень нужны такие люди. Хотите, я стану рекомендовать вас в Центральный комитет?
— Ни в коем случае, — воспротивился Цуда. Ленин не настаивал, как и в случае со статьей про национальный вопрос для «Просвещения».
— У Горького вам понравится, — сказал он. — Отличная вилла, чудесный стол, море… Отдохнете, поправите здоровье, хотя оно у вас и без того отличное. А самого Горького — домой, только домой. Он нужен нам в России со своим авторитетом.
О собственном здоровье Цуда думал, и не раз, хотя оно не беспокоило его; скорее наоборот. Японцу исполнилось недавно пятьдесят восемь, а в волосах не было седины, на лице — морщин, двигался он легко, словно молодой… В фальшивых бумагах Габидуллы Иллалдинова пришлось указать другой год рождения — не настоящий, 1855-й, а 1870-й, куда более соответствующий внешности бывшего полицейского из Оцу.
