Утро кануна святого Марцелина выдалось блеклым: облачка затягивали небеса с ночи, потому и рассвет-то скорее вползал, чем вставал. Обещался пойти дождик, но к зорьке так и не припустил, а облака черные сменились облаками серыми. Громыхало где-то к северу: как видно, гроза решила обойти Альтену стороной.
Но – только гроза небесная, поскольку, едва в воротах показались всадники и сопровождавший их пеший отряд, стало ясно, что гроза земная только что обрушилась на ни о чем не подозревающий город. Всадников было четверо, а пешего войска – с десяток человек, да три запряженные лошадками повозки. Войско же было не просто вооруженными «гансами», а наемными кнехтами: все как один мрачные да со смертоносным железом в руках.
Впереди ехал хмурый зольднер, разряженный в желтое и красное: берет на голове, рыжая с проседью борода, меч с одной стороны, кошкодер – с другой, сапоги свиной кожи. Да выражение лица столь хмурое, что и молоко бы скисло, глянь зольднер на него пристальней. За ним – двое: рубленый-колотый вояка в видавшем виды черненом полупанцире, на котором не один чекан да палаш оставили след в военных сшибках, и с лицом, след на котором оставили годы и схватки; рядом с воякой – пыльный человечек с льняными волосенками на голове: чернильная душа, пергаментный хвост. Позади них, за зольднерами, подле первой телеги, ехал четвертый всадник, молодой парень. Чернявый, бледный, в справной, зеленым крашенной, но уже изрядно выбеленной рубахе, в старом кафтане и в наброшенном по случаю зябкого утра дорожном плаще. Показался он Махоне истинным «башмаком». Разве что взгляд, каким окидывал он стены погоревших руин подле Луговых ворот, был слишком уж цепким.
Гостей встречал Альберих Грумбах, капитан одного из «гансовых» отрядов, стоявших в Альтене, а с ним – горсть народца из тех, кто распоряжался нынче жизнью и смертью добрых мещан.
Альберих Грумбах, одетый богато, но словно с чужого плеча, глядел на близящийся отряд вскинув голову, и острая бородка его торчала, словно направленное на противника копьецо. Руки же держал он сцепленными за спиною.
Здесь, в Альтене, стояло два отряда башмачного войска, и Альберих – на пару с погибшим Кровососом – предводительствовал «богородичными детками», как те себя звали. А поскольку покойного он знавал лучше прочих, неудивительно, что именно ему выпало встречать тех, кому надлежало со смертью Унгера Гроссера разбираться.
И вот капитан Грумбах, выставив бородку, ступил навстречу всадникам, поднимая руку. Разряженный в желтое и красное зольднер натянул поводья своей лошадки и посмотрел на господина Альбериха, уперев руку в бок.
– Богоматерь за нас! – произнес капитан «богородичных деток».
Зольднер посмотрел на него довольно хмуро, но ответствовал густым басом по-положенному:
– И Иоанн Евангелист с нею. – И добавил, оскалившись, старый пароль поднявшихся против баронов «гансов», известный еще со времен давнишних: – А что, и в вашем городе все нет спасенья от попов и дворян?
Вот тогда-то ухмыльнулся и Альберих Грумбах, прижав руку к сердцу и широко отведя ее в сторону:
– Нет уж, братья, попов и дворян мы здесь повывели.
– Видать, не всех, – отозвался молчавший доселе вояка в порубленном черненом полупанцире, – коль возникла нужда прибыть к вам с расследованием.
Потом огляделся по сторонам, примечая, как показалось Утеру, все: и старые пепелища, и грязную одежонку собравшейся под Луговыми воротами босоты, и напряжение на лицах встречающих их «башмаков».
– Я, – сказал, – Ортуин Ольц, направленный к вам разобраться со случившейся в Альтене смертью. А это, – махнул в сторону паренька в линялой зеленой рубахе да старом кафтане, – Дитрих по прозвищу Найденыш, а прозывается он так оттого, что прибился к людям Блаженного Гидеона, утратив свое прежнее имя и не найдя пока что имени нового. И он здесь проверить, не злокозненное ли колдовство причина смерти вашего товарища. Хотя я, – добавил, склонясь в седле, – полагаю, что причиной были людская ненависть и злоба.
Рекомый же Дитрих не сказал ничего и лишь оглядывался с выражением таким сосредоточенным, какое бывает у охотничьей собаки, когда та встанет на след.
* * *
Гюнтер Протт даже не трясся – дребезжал. Пощелкивали зубы, ходили ходуном колени, пальцы сводило крупной дрожью.
– Значит, понимаешь, – проговорил с удовлетворением Ортуин Ольц, а блеклый и серый, словно мукой обсыпанный, Хуго Долленкопфиус скрипнул пером, поставив на допросном листе замысловатую закорюку.
Снизу, из общего зала «Титек», над которым расположились четверо прибывших (кнехты же встали постоем в казармах), из кружала, где все шумела голытьба, доносились стук деревянных кружек и веселые напевы. Кажется, выводили «Молочницу из Пферна», но Утер голову бы на то не закладывал. Здесь же, наверху, творились дела куда менее веселые.
Вернее сказать, не «творились», но «готовились твориться».
Прибыв в Альтену и встав постоем в месте, где и произошло смертоубийство, двое посланников «башмачной» армии да двое приданных им помощников – горлорез и чернильная душонка – перво-наперво потребовали к себе главного свидетеля, бедолагу Гюнтера Протта.
И тут их ждала проблема.
После того как Протт наткнулся на труп Кровососа, всю неделю он пил по-черному, переходя из кабака в кабак. Сперва его поили честные обыватели Альтены за рассказ о том, как Гюнтер чуть не вступил в мертвое тело грозы здешних богатеев. Рассказывать Протт был не мастак, однако тужился, мычал, отхаркивал и выцеживал, как умел, повесть о мытарствах своих и о том, что случилось на задах «Титек». Потом оказалось, что честным обывателям рассказ тот выслушивать не так интересно, как обмениваться собственными версиями произошедшего, но Гюнтера поили – за компанию, давая залить ужас от увиденного пивцом местных кабатчиков. Потом поить его перестали, а вот не пить он уже не мог. Говорил, что, лишь нахлебавшись до одури, может изгнать с глаз долой образ кровавой дыры в груди Унгера Гроссера да оскаленных зубов его, испачканных выплюнутой вместе с жизнью кровью.
Так и вышло, что разыскать его труда не составило – непросто оказалось привести Протта в чувство.
Но, должно сказать, прибывшие с этим управились скоро и сурово: рыжебородый кнехт с лицом разбойника обвязал Сивую Гривку веревкой и столкнул в колодец. Протт заорал с перепугу благим матом, да потом еще и ледяная водица окатила его… В общем, на поверхность его вытащили аки новокрещеную христианскую душу: греха не знающим, хоть синим да трясущимся.
Махоня же стал всему свидетелем оттого, что Альберих Грумбах назначил его в помощь прибывшим (как велел говорить всем) и соглядатаем (как сказал Утеру наедине, глядя мрачно и исподлобья). Грумбах имел вес в решенье альтенских дел еще со времен, как ходил в страже барона фон Вассерберга, а теперь-то уж и вовсе сделался он шишкой. Отказаться Махоня не сумел бы – да и, сказать по правде, не захотел бы: что об Ольце, что о Дитрихе Найденыше рассказывали в Альтене много чего, и любопытство у бывшего бурша распалилось от тех рассказов преизрядно. Например, о молодом посланнике Блаженного Гидеона говорили: мол, сжег он с десяток ведьм по городкам и местечкам пфальцграфства. А кого-то из обвиненных и оправдал, но уж в это-то Махоня нисколько не верил, как человек благоразумный и пригубивший жизни.
